Мне же суждено каждый день, направляясь в присутствие, видеть Иуду на площади.

Хотя вру - теперь друг тоже совершил предательство своего спутника, и именно я подтолкнул его к этому. А кто соблазнит одного из малых сих... Конечно, я мог утешать нас обоих мыслью о том, что преступник мог ограбить и даже убить друга в какой-нибудь безлюдной местности, - ведь они направлялись в знаменитые глухие брянские леса, уже давшие России столько святых подвижников. Однако я знал, что мысль эта не то чтобы лжива, но не первична. А первичной была странно прорезавшаяся в мозгу мысль - после допроса предложить вору Керемету стать первым химическим юродивым.

Ведь передо мной появился субъект достаточно неординарный - это я понял и со слов друга, и из материалов уже бегло просмотренного дела, и из нескольких слов самого вора: вернее, не слов, а тона и выражения. Вдобавок Керемет был существом с некоторыми понятиями, не чуждыми культурному человеку, - он происходил из зажиточной мещанской семьи и окончил церковно-приходскую школу.

Но вернусь пока к другу. Когда хмельная поездка к Иуде закончилась, когда сама ночь оборвалась и утро заполнило комнату косыми лучами, он снова вспомнил о своей потере.

– Теперь весь путь мне предстоит одному...

– А далеко ты направляешься? Надолго?

– Навсегда. Из Брянщины я поверну к Дону, потом к Волге - любимой сестрице Ра. Я пройду по ней до устья, туда, где оканчивается Россия и начинается сушь. Потом через эту сушь выйду к Бухарскому ханству, а там - к индийским горам, где не то в вечной черноте, не то в вечной белизне сидят тибетские мудрецы. Я расскажу им про наше солнце, про Волгу и Дон, и, может быть, я очень на это надеюсь, мы вернемся назад.

– А Керемет?.. Он все это слышал и согласился?
– невольно спросил я.

– Да, согласился. Это был настоящий человек.

– Солнце... А помнишь, как в Петербурге вы предложили обывательской публике стащить его с небес и судить судом судомоек?
– напомнил я другу, и мы оба рассмеялись. Я все же не дал унынию захватить его душу целиком.

– А что тебе еще нужно, кроме солнца?

– Мне? Разве что... Аленушку.

– Ко-го?!

– Да, русскую Аленушку, ту самую, не смейся, с картины Васнецова. Аленушку, которая пошла бы со мной всюду, с которой я не замечал бы дороги... То есть замечал бы, но только в самом лучшем смысле!

Друг запутался: он говорил то, что мало кому говорил. Он был уже одет весьма прилично - на время пребывания в городе я одолжил ему кое-что из своего гардероба. В общем, друг выглядел теперь как вполне благополучный жених.

– Ну поздравляю!
– сказал я ему.
– Мечта твоя, быть может, сбудется. Пойдем, представлю тебя одному семейству.

Настало время подробнее описать Алену, ту самую, на которую возливалось вино во время наших уездных месс. Конечно, на васнецовский образ она походила мало. Я уже упоминал, что эта барышня была очень мала ростом - на голову ниже моего плеча. Вся она была даже пронзена светом какой-то маленькости. Ее колени были острые, как копья, а ладони были не шире плотвичек, которых ее маленький брат ловил на удочку в заросшем домашнем пруду прямо за огородом.

Нос ее был очень тонок, словно сделан из китайской рисовой бумаги. А веки были совершенно лишены ресниц, и Алена имела странную привычку часто закрывать их, например, во время разговора. Еще при первом знакомстве с нею я понял, что это не вечная сонливость и не невежливость по отношению к собеседнику. Очень любила она, прикрыв маленькие-маленькие веки, водить по своему лицу тыльной стороной ладони, касаясь то лба, до скул, то губ.

Еще раз повторяю: Алена не была сонной и неряшливой девицей. Наоборот, она была очень домовитой хозяйкой, к тому же довольно сильной и удивительно выносливой при таком, казалось бы, крайне хрупком сложении.

Она была красива: у нее была высокая грудь и очень короткие белые волосы, какие сейчас только начинают носить, я слышал, в европейских столицах. Мать, во всем довольная своей дочерью, только в этом пеняла ей и пыталась заставить отрастить косу, как полагается девке-невесте, чтобы не остаться навек именно в таком амплуа. Однако после того, как Алена стала принимать участие в радениях, подобные разговоры прекратились.

Я был желанным гостем в скромном доме на берегу пруда. И когда я привел сюда друга, мои надежды оправдались: злополучный вор Керемет уже не вспоминался его бывшим попутчиком. Глаза Алены стали чаще открываться, являя миру удивленный серый взгляд. Мать, конечно, внутренне негодовала, но все, что было связанно со мной - а значит, с властью, - принималось ею свято и на веру, как это обычно случается в таких кругах.

Как раз за неделю до появления друга я привез из города, в который ездил к доктору, коротенькое клетчатое платье, желто-коричневое, и подарил его Алене. Платье удивительно шло к ее странной, не аристократической, а птичьей хрупкости.

Мать Алены потребовала, как ужасно выражаются ныне, "узаконить отношения" друга и своей дочери. Свадьбу устроили по последней моде - вся она уложилась в час времени. Мать Алены считала, что приобретает в зятья столичного поэта, угодного новой власти, важного и прибыльного мужчину, пусть со странностями, но все они, большевики, не без чудины. Алена знала, на что идет, а мать провожала дочь в Москву. Нет, друг не обманывал ее: просто все эти картины были нарисованы пылким мещанским воображением. Добрая женщина знала, что молодые сперва совершат свадебное путешествие, однако была уверена, что вскоре оно приведет их в столицу.