– Как быстро все может перемениться, правда?
– она потрепала меня по голове и чмокнула в плечо.
– Сегодня днем тебя еще не было, понимаешь? Совсем не было, ни здесь, ни там. И вот ты пришел. Пришел и остался.

Тамара прижала ухо к моей груди. В эту минуту она напоминала спасателя, пытающегося уловить биение уходящего. Если бы я мог, я запустил бы внутри себя что-нибудь из старинных клавесинов и сыграл бы ей ласковый минует. Но единственное, что я умел, это подражать оркестровому ударнику монотонно, без особых изысков.

– Первая встреча и такой откровенный финал, - ты не злишься на меня?

– Почему я должен на злиться?

– Ну... Все-таки, - глаза Тамары снова переменили выражение, напомнив глаза тоскующей по хозяину дворняги. При всем при том она продолжала улыбаться. Та, что идет по жизни, смеясь...

– Скажи что-нибудь, а?

Терпеть не могу, когда наседают. И терпеть не могу, когда собеседник курит. В особенности - собеседница. Только что вы куда-то шли, и вот, оказывается, нужно останавливаться, искать спички или зажигалку. Ей, видите-ли, приспичило. А вы идиотом топчетесь возле, созерцая сосредоточенность, с которой чахоточный дым всасывается и выдыхается, всасывается и выдыхается. У курящих странное преимущество. Они не спешат, они вроде бы даже заняты делом, и тем более идиотское ваше безучастное положение. Вы скучаете и мнетесь, а их взор прищурен и умудрен, они в эти секунды знают все и обо всем. И я в таких случаях начинаю нервничать и грызть спички, но это не помогает. В спичках ощущается некое мальчишество, в сигаретном дыму - некая общечеловеческая загадка, над которой никогда не стыдно поразмышлять. Спрашивающая женщина похожа на курящую. И той и другой словно что-то должен, и потому от обеих хочется отвернуться.

– Молчишь и молчишь. Весь какой-то как в панцире, - ее кулачок колотнул меня по ребрам.
– У тебя даже кожа какая-то каменная.

Я укусил язык и тем самым спровоцировал его на некоторую разговорчивость.

– Может быть, наоборот? В том смысле, что, может быть, я мягкий, как земля, которую все топчут? Знаешь, есть такие грунтовые дороги - в жару они крепче бетона, а пройдет дождь, и ничего от их крепости не остается. Одна грязь и слякоть.

– Значит, мне нужно над тобой поплакать?

– Лучше улыбнись. Слезы никому не идут.

– Тогда почему не улыбаешься ты?
– ее лицо склонилось надо мной, как большая теплая луна.
– У тебя такие грустные глаза.

– Это не грусть, это страх, - честно ответил я.

– Ты боишься меня?

– Я боюсь всех.

– Всех-всех?
– она удивилась.

– Всего-всего и всех-всех.

– Вон оно что... А я думала, ты за Пронина переживаешь.

Внезапная догадка обожгла мой мозг, и спать сразу расхотелось.

– Да нет же...
– я рывком сел, чуть отодвинув ее в сторону, и потянул со стула одежду.
– Спи, золотце. Попроведаю на кухне Толика.

– Так я и знала, - глаза у нее опустели.
– Ты думаешь, он меня любит?

– Я ничего не думаю.

– Тогда почему ты одеваешься?

– Схожу покурить. Или ты против?

Она не ответила. Безжизненной материей рука ее соскользнула с моего плеча. Быстренько одевшись, я двинулся на кухню. В спину мне долетело:

– Иди, иди! Спроси, зачем он водит ко мне своих друзей.

– Спи, золотце, спи, - я заставил себя не оборачиваться.

Хотелось надеяться, что Толечка спит, но он не спал. Он сидел в крохотном закутке за холодильником и в одиночестве пил. Бутылка "Столичной", видимо, выуженная из того же холодильного агрегата, была наполовину пуста.

– Брось, - я взялся за бутылочное горлышко, но Толечка перехватил руку. На меня он не смотрел.

– Тогда давай вместе - на двоих, идет?
– я огляделся в поисках посуды и взял с полочки пару эмалированных кружек с затейливыми ягодками на боках. Наблюдая, как я разливаю по кружкам прозрачную, такую безобидную на вид водку, Толечка всхлипнул.

– Чего ты?
– я ткнул его кулаком в плечо.

Он всхлипнул еще раз.

– Разве я виноват? Ты мне скажи, виноват?

– Нет, - я придвинул к нему одну из кружек.
– Никто не виноват. И никогда. Как говорится, обстоятельства...

– То-то и оно...

Мы чокнулись кружками и, шевеля кадыками, кое-как управились с горькими порциями.

– Всего и делов, - я поднялся.
– А теперь расходимся. Я домой, ты к ней.

Он испуганно замотал головой.

– Я не могу! Ты что? Нет!..

– Дурак!..
– я попытался прищелкнуть невидимым кнутом перед опьяневшим верблюжьим караваном мыслей, но ожидаемого хлопка не услышал. Пьяные не владеют кнутом, а мне нужен был белый верблюжонок - добрый, еще не научившийся плеваться и не умеющий бить близстоящих голенастыми ногами, - такой, чтобы было приятно гладить его белую шелковистую шерсть и чтоб в агатовых больших глазах сияло неомраченное доверие. Такого верблюжонка не находилось. Серым и лохматым пятном стадо металось от виска к виску, раскачивая мою тяжелую нездоровую голову.