Селенгинский посмотрел на него пугливо и ответил тихо:

– А конечно, был... что же больше?.. Больше нечего... Судить тут совсем некого, это они напрасно...

– А ведь здесь жутко одному, - с усилием перебил Бабаев и оглянулся. Поглядел зачем-то во все четыре угла по очереди, медленно и внимательно, осмотрел потолок, остановился глазами на белой двери, точно подождал, не войдет ли кто, и сказал: - Я вам хотел цветов привезти, да забыл... То есть не про цветы забыл, а приехать забыл... И теперь я из собрания приехал, случайно... Не садовых цветов, а таких, простых... Хотел на лугу набрать и привезти.

– Это на гроб мне, что ли?
– сузив глаза, глухо спросил Селенгинский.

– Почему на гроб?

– А Троицы тут никакой нет, - обидчиво ответил Селенгинский.
– В лазарете какая Троица?

– Это правда, - сказал Бабаев и замолчал, но в глаза Селенгинского смотрел ожидающе и благодарно. То, что обиделся Селенгинский, почему-то было приятно ему: хотелось, чтобы был прежний Селенгинский, глупый, шумный, вздорный, а не этот новый, со святою старческой складкой над переносьем и желтизною висков. Почему-то противен был ему и пугал его чем-то новый.

– Выпили звонко!
– сказал он преувеличенно развязно, как говорят юнкера.
– И теперь еще пьют... Сидят и наливаются... В макао играют... Левую руку он упер в колено, чтобы посадка была независимой и лихой. Зачем-то нужно было это, чтобы была немного запрокинута голова, небрежно напряжена грудь, чтобы было так, как будто сидит на лошади и едет, не в поле, где никого нет, а улицей, где, может быть, смотрят из окон каждого дома из-за кисейных занавесок и зелени герани, фуксии и лилии.

Пахло в палате перевязками - пахло потому, что здесь лежал Селенгинский. Это был новый его запах, и отделить его от этого запаха было нельзя. И он уже был не капитан - просто старик, раненный когда-то, где-то, кем-то, и теперь становящийся понемногу прежним стариком.

– В макашку играют?
– улыбнулся он.
– Это... занятно!

Он потянулся и нахмурился вдруг. Этого не было раньше, чтобы так сразу менялось у него лицо: поднималось и тут же падало - из веселого сразу делалось настороженным и пугливым.

– Судить будут не потому, конечно, что нужно кого-то наказать за вас, медленно сказал Бабаев, глядя прямо в глаза Селенгинскому, - а потому, что вы сами не смели рисковать собой, а мы все не смели допускать вас до риска. Вот за что, а не за то, что вы ранены... Вы - чужая собственность, чья-то, их.
– Бабаев махнул рукой в сторону.
– Вот поэтому суд...
– Он присмотрелся к Селенгинскому и добавил тихо: - Каждый - чужая собственность... вы - моя, я - ваша... Разве не дико это?.. Дико, а сделать ничего нельзя...

И так как Селенгинский все время смотрел на него искоса, не сводя глаз, Бабаев улыбнулся вдруг и закончил:

– А вы... постарели как... борода у вас отросла... поэтому и лицо изменилось... Пришли бы вот так в собрание - вас бы не сразу узнали, право!

– Будто?
– безразлично спросил Селенгинский и прищурил глаза (этого тоже прежде не было - не помнил Бабаев).
– Поэтому и меня должны судить, не иначе...
– не в тон добавил он.

Он вдруг зевнул безразлично и взатяжку до слез.

Это почему-то показалось обидно Бабаеву.

– Вы хотите спать? Спите, я пойду, - сказал он, делая вид, что хочет подняться.

– Нет, нет, что вы!
– заспешил Селенгинский.
– Посидите, пожалуйста, ведь скучно... Когда-то зайдет мой капитанюга в шашки поиграть.

– Кто это?
– спросил Бабаев.

– А начальник лазарета... Я его капитанюгой зову... Ничего себе... поговорим иногда... о пятом, о десятом, газеты мне приносит...

Селенгинский все время полусидел-полулежал на высокой подушке, и сквозь белую рубаху видна была его грудь и золотой крестик на ней.

– Ходите?
– спросил Бабаев.

– Я-то, хожу ли?

– Да... встаете?

– Ковыляю на костылях... Вот он, костыль, видали?

Селенгинский указал его пальцем, и только теперь Бабаев увидел около койки грубо сработанный белый костыль и представил, как ползет с ним и стучит им по полу Селенгинский. Странно стало! Бегал когда-то Селенгинский, как коза, теперь ползает на деревяшке. "Это я сделал!" - вдруг вспомнил Бабаев, и почему-то захотелось надеть фуражку, встать и незаметно уйти, и не оборачиваться, если будет звать Селенгинский, - открыть двери, сбежать по лестнице и выйти на площадь. Тот солдат у ворот должен так же дремать, как и прежде, и не слышать.