– Нда... костыль... Прочный костыль!
– сказал он, внимательно вглядываясь вниз, в белую жердь. Зачем-то потрогал костыль носком сапога, прислушался, как он стукнул, и почувствовал вдруг, что начинает слабо краснеть вдоль щек.

– Прочный, собака, - шутливо отозвался Селенгинский.
– Пробовал я было без него пройтись, да нет, все как-то не того... с ногами не слажу! Одна и хочет ходить, да не может, а другая и может, бестия, да не хочет... так ничего и не выходит. На костыле-то марширую... только что к церемониалу еще не гожусь...

Опять улыбнулся и опять потух, точно открыл какую-то крышку и захлопнул.

– Вы женаты?
– почему-то спросил Бабаев.

Селенгинский повернулся к нему, улыбнулся длинно-длинно и криво и ответил, искрясь и остывая:

– Вона! Тоже еще... Когда мне было жениться?.. Некогда все было!
– и подмигнул левым глазом.

Только четыре койки было в палате, и палата была небольшая, квадратная, с каким-то строгим, желтым полом и белым брезентом вдоль него от двери к двери. Тихо было везде - и вдоль стен, и за стенами, и за дверями, точно где-то нарочно ловили и поймали тишину, привезли вот сюда и здесь заперли, и другую тишину, тоже пойманную вслед за первой, приставили снаружи к окнам, чтобы ее стеречь.

Уголок газеты заметил Бабаев на койке Селенгинского: должно быть, упала на пол, когда он поднялся на локте, и теперь белела одним углом.

– Газету читали?
– спросил Бабаев.

– Да... капитанюга же мой... доставляет...
– точно конфузясь этого, как какой-то слабости, ответил Селенгинский и передернул губами. Потом вдруг опять стал серьезным и добавил:

– Отчеты о войне вот печатают... список убитых... интересно... Один мой товарищ убит... капитан Вернигора... знаете ли, товарищ-то какой! Учились вместе... Подполковника получил - поехал туда, - а я и не знал, что поехал, - там где-то и убили...

– Никого не убивают, - вдруг сказал, нахмурясь, Бабаев.
– И молния, и пуля... вздор все это! Никого не убивают... Просто, умирают люди... А женщины беременеют и рожают, беременеют и рожают...

И показалось Бабаеву вдруг так ясно это, что нет насильственной смерти, что всякая смерть - насилие, значит, нет насилия в смерти. Поэтому стало как-то легко, точно что-то трудное, что нужно было поднять, поднял, взвалил на плечи и понес.

Видел, как пригляделся к нему Селенгинский, и повел губами вбок. Губ этих незаметно было под усами, но они чувствовались, чуть насмешливые и знающие что-то.

– Молодой вы, а какой-то такой...
– начал было Селенгинский и остановился.
– Вы меня простите, старика; я когда молодой был, так совсем не такой...

– Какой же?
– спросил Бабаев.

– О, я-то! Живой был, как прямо... как арбуз спелый: не дави, а то тресну!
– Селенгинский поднял брови и показал вдруг молодые, свежие глаза, и нос у него вдруг оказался молодой, чуть вздернутый, правильный, не перегруженный годами.
– Когда танцевал, бывало, так всех барышень, всех дам, какие бывали на вечере, всех переверчу... Куда! Прыти у меня на десять лошадей хватило бы... Дуром прошло все, это правда, дуром - ну, да я ведь и не жалуюсь, это я так только к слову сказал...
– Он помолчал и добавил вдруг: - Вернигора, Аким Вернигора... Васильевич, кажется... Хороший, знаете, был малый... В проруби, бывало, зимой купался, чудак был...

"А что, если я скажу ему, что нарочно в него целил тогда, знал, что попаду, и попал?
– беспокойно думал Бабаев.
– Вдруг скажу, а он скажет: забудем об этом, я сам виноват, или что-нибудь такое скажет, - что тогда?" с испугом подумал, точно этот другой, лежащий теперь на койке, оскорбил бы его тем, что простил. "А на суде?
– вспомнил он, что будет суд.
– На суде я скажу все, как было, и все равно уже будет, как найдут, виноват я в этом или прав, на суде скажу, а ему нет..."

Потом ощутил строгую тишину за окнами и запертую тишину здесь, в палате, все безразличное и мертвое, что было кругом, и добавил твердо: "Да и на суде ничего не скажу!"

Подошло что-то тугое к рукам Бабаева, так что захотелось что-то сдавить, сломать... побороться с кем-нибудь на поясах и кинуть этого кого-то наземь.

А Селенгинский говорил о Вернигоре.

– Бутылку сильнейшего коньяку выпивал за присест и ни черта!.. Хоть бы кто-нибудь заметил, что выпил: никто не замечал. Такой был чудак.

– И в "кукушку" играл?
– улыбнувшись, спросил Бабаев.

– О да! Запевало был... Самый заглавный Антошка он и был, - оживился Селенгинский.

– И убит все-таки?
– жестко спросил Бабаев.

– Что же... их много ведь убито... не он один... Станешь читать список - от одного списка рябь в глазах.

– И вам их всех жалко или только одного этого, Вернигору?
– спросил Бабаев.

Он исподлобья, чуть насмешливо глядел на Селенгинского, на его обтянутые скулы и морщинистый лоб. Не знал, что он ответит, и не ждал ответа, просто любовался тем, что такой вопрос задал и что вот теперь движутся его скулы и ершится лоб. И Селенгинский не ответил. Он сделал какое-то заметное усилие всем лицом и сказал: