– Оллонгрен, - ответил Дудышкин.

– Что-о? Вы что, - шутите?.. Какой Оллонгрен?

– Он у нас давно уж... зачем шучу?

– Тоже немец? Везде немцы, значит?..

– Или, может быть, швед какой...

– Та-ак!
– Капитан подумал, покачал головой, посвистал даже и ни о чем уж не говорил больше. "Соображения" свои он все-таки послал, но так как добавил к ним кое-что еще, то не подписался.

Церкви усердно стал посещать Коняев, когда начал выходить снова, вглядывался в русские лица. Видел в этих лицах серьезность и упорство, и это его утешало. Вспоминал то упорство, с каким защищали Севастополь. Заходил в музей, вглядывался в формы той армии, в кремневые ружья: все было неудобное, нелепое, детское, - и ведь стояли же? Держались?

Невдали от Малахова кургана он долго ходил вдоль каменной стенки на месте бывших ложементов Камчатского, Охотского, Бутырского, Рязанского и прочих полков; смотрел яму, вырытую здесь же, среди исторических ложементов, новым, теперешним девятидюймовым снарядом, посланным с "Гебена", - яму, уже полузасыпанную навозом.

Недалеко от ямы шла проезжая дорога, а на ней стоял на сторожевом посту солдат-ополченец, одних почти лет с Коняевым: следил за пропусками идущих или едущих за черту крепости. Он и Коняева не пустил дальше этой черты, почтительно разъяснив, что не велено без пропуска пускать никого, кто бы он ни был, - и эта строгость понравилась капитану.

– Молодец, службу знаешь!
– сказал он тронуто.
– Ну, как ты думаешь, устоим или нет?.. Уцелеет Россия?

– Чего изволите?
– не понял солдат.

У него было простоватое, густо обросшее лицо, маленький нос и глаза, еле выползающие из-под век.

– Устоим против немца, как ты думаешь? Ты какой губернии?

– Я? Катеринославской.

– Ничего... хорошая губерния... ничего... Новороссия. Род свой ведет от Потемкина...

– Так что полагаю... Должны устоять, вашскбродь!
– ответил солдат, добросовестно подумав.

– Правильно, должны... Должны, должны, - я и сам так думаю... И вот у вас как же?.. Хотел я насчет того спросить: солдаты у вас как? Дисциплину помнят еще? Знают ее?

– Так точно, - несколько недоуменно посмотрел вдруг на него сторож.

– А молодые, молодые как?

Но, не ответив на это, вдруг сказал встревоженно сторож:

– Так же вот и за тем велено доглядать, чтоб неприятельских шпионов не пропускали... Сказано: кто что будет спрашивать если насчет войск...

– Так, так!
– одобрительно заговорил капитан.
– Вот с такими солдатами уж видно, что устоим... Ты, братец, службу знаешь!.. Только вот молодых, молодых учи, молодых! Их на-адо школить! Они у вас с душком! С большим ду-ушком! Я знаю, видел!..

А солдат, усиленно хлопая веками и сопя носом, продолжал свое:

– Сказано, таких задерживать... Потому, если он в любое в офицерское платье может, а говорить по-русски, - они многие чисто говорят... то его очень легко пропустить с полезрения...

– Так, так... Ты понимаешь... Вот молодых и учи. Ну, прощай, братец!

Солдат приложил руку к козырьку, - другую на штык у пояса, - но смотрел на него недоумело, выпучив глаза и покраснев с натуги, как будто очень желая что-то сказать и не решаясь.

Коняев пошел назад к остановке трамвая, а когда случайно обернулся, то увидел, что солдат-сторож о чем-то оживленно рассказывает другому, подошедшему со стороны, должно быть из балки, и показывает в его сторону рукой.

– Уж он и меня не за немецкого ли шпиона принял, болван?
– сердито бормотнул Коняев.

К Дуне он раз пришел и спросил ее:

– Ты русские песни умеешь петь?

– Отец мой, кузнец, петь меня обучал, конечно, ну только шкворнем... Ишь чего выдумал, папаша: пе-еть!

И Дуня избоченилась, сделала правой рукой, сильно скосила глаза в его сторону, выгнула шею и пропела фальшиво, но громко:

Я цыганский барон,

У меня много жен!..

– К черту!.. "Лучинушку", - мрачно сказал капитан.

– Такую не знаю, - обиделась Дуня.
– Хамская какая-нибудь?

– Что? Русская, дура!.. "Хамская"!.. А "Красный сарафан" знаешь?

– Сара-фан?.. А-а... сарафаны я в иллюзионе видала... Так это ж у кацапов сарафаны носят!

– У каких это таких у ка-ца-пов? А ты кто?

– Я севастопольская мещанка, не забывай, папаша! Еще бы мне в сарафанах ходить, да коноплю трепать. "Чаго-й-то эт-та ты, мол, Ванькя, штей не хлябашь? Отощашь тах-та", - проговорила она сильно в нос и очень растягивая слова.

– Что-о?.. Ах, ты, отщепенка!.. Дрянь!
– закричал капитан, покраснев. Россию свою судить, - а? Над Россией смеется!.. И кто же смеется и судит? Шлюха судит!..

Капитан сказал еще два густых слова и, плюнув на порог, вышел.