В то же время казалось неотложным начать составлять письмо Виктору Адлеру, чтобы он оказал ничего не стоящую ему помощь, какие бы ни были у него принципиальные разногласия с Лениным. Нашлась для этого бумага, нашелся и карандаш, но совершенно не находилось нужных слов, и она начинала было писать и тут же бросала.

Все-таки единственно спасительным представлялось время, которое шло: оно приближало приход Владимира Ильича, который, быть может, отпущен и идет со станции.

Но вот мимо прошел жандарм Матыщук, и от него Тереза, догнав его, узнала, что Ульянов отправлен в новотаргскую тюрьму, и странно: хотя гораздо больше было возможностей услышать именно это, чем другое, Надежда Константиновна была поражена чрезвычайно.

Она даже довольно долго не могла понять, о чем говорит ей подошедший в это время товарищ, бывший ссыльный, и невидяще смотрела на него остановившимися глазами, а он говорил глухим голосом и покашливая, с запинками и несмело:

– Стесняет меня только... одно обстоятельство: Владимир Ильич некурящий, а я... курить научился в ссылке... Весьма зверски... притом из трубки... И без трубки никак не могу, вот что.

С трудом усвоила наконец Надежда Константиновна, что он проникнут глубоким почтением к ее мужу, которого там, в Новом Тарге, не постеснялись усадить в тюрьму, и отвернулась, потому что на глаза навернулись слезы.

6

В камере № 5 не было почему-то ни стола, ни стула, и Владимир Ильич, едва осмотревшись, сказал надзирателю Глуду по-польски:

– Я литератор, сотрудник газет, много пишу, чем и существую, а здесь почему-то нет ни стола, ни даже табурета.

– Их вынесли для ремонта, но краска на них уже высохла. Их сейчас внесут, пусть пан не беспокоится, - с большой учтивостью сказал Глуд, выходя и не забывая запереть дверь.

Однако что-то долго потом не было ни надзирателя, ни стола с табуретом.

Но вот загремело в двери, она распахнулась, и ножками вперед показался действительно пахнущий еще свежей краской желтый небольшой стол, а за ним сам Глуд; потом появился у стола табурет, тоже окрашенный желтой охрой.

– Не хватает, значит, только чернил, пера и бумаги, - сказал Владимир Ильич, не ожидая, впрочем, ни того, ни другого, ни третьего.

Но Глуд, как бы решив удивить его своею расторопностью, только успев понимающе наклонить голову и проговорить: "Зараз доставлю", - исчез, и очень скоро на столе зачернела школьного типа чернильница-непроливайка и забелел лист бумаги.

Это не могло не показаться Владимиру Ильичу добрым знаком, и действительно вслед за всей этой благодатью в камере появился невысокий, слабого на вид сложения человек лет тридцати двух-трех, с косым пробором жидких волос, с открытым белым лбом, бритый, как актер, одетый по-летнему, с папкой в руке.

Поклонившись как будто даже несколько театрально и положив папку на стол, вошедший сказал по-немецки:

– Я судебный следователь, и мне прислали о вас бумагу. Прошу отвечать на мои вопросы со всей откровенностью.

– Очень рад!
– невольно обрадованно отозвался на это Владимир Ильич, вплотную придвинувшись к столу.

Он стоял, следователь сел на табурет, Глуд дежурил у двери.

Этот приход следователя объяснил Ленину и появление в его камере чернил и бумаги, но у следователя оказалась своя бумага и свое "вечное перо".

После первых же вопросов, когда следователь узнал и записал, что Владимир Ильич имеет литературный и партийный псевдоним Ленин, он поднял на него расширенно-пристальные глаза и сказал изумленно:

– Ленин!.. Но позвольте, ведь это имя очень хорошо известно!

– Очевидно, не всякому, иначе бы я здесь не сидел, - возразил Ленин.

Следователь посмотрел на бумажку, полученную им, как догадался Владимир Ильич, от старосты, и спросил, улыбнувшись:

– Вас, гражданин Ульянов, подозревают в шпионаже в пользу России на том только основании, что вы получаете из России деньги. Откуда же вы их получаете?

– От редакции газеты "Правда", где я сотрудничал почти в каждом номере... Употребляю прошедшее время - "сотрудничал", так как газета эта закрыта перед самой войной русским правительством. А до того она издавалась легально, несмотря на свою революционность, но, разумеется, сильно страдала от репрессий со стороны русских властей. Да ведь ради руководства этой газетой я и поселился здесь, поближе к русской границе, - добавил Владимир Ильич.
– Согласитесь сами, что мне при моем положении, при моем отношении к русскому правительству предъявлять обвинение в шпионаже в пользу этого правительства, с которым борюсь я всю свою сознательную жизнь, - чистейшей воды абсурд!

– Абсурд! Действительно абсурд!
– не замедлил согласиться следователь.
– И я должен буду написать об этом с возможной закругленностью. Присядьте, пожалуйста, хотя бы на койку, гражданин Ульянов!

И, почувствовав при этих словах следователя действительную необходимость сесть, Владимир Ильич опустился на лохматое серое одеяло в первый раз за этот богатый событиями день, так как только теперь ощутил большую усталость во всем теле. Зато он был обрадован тем, что Иозеф Глуд от дверей глядел на него непритворно сияющими глазами.