Удивило его, конечно, и то, что люди, которых он же сам привел, как пополнение, в роту Ливенцева, принялись вдруг хладнокровно отстреливать себе пальцы.

– Что же это такое, скажите? Почему они так все вдруг, а?
– спрашивал он озадаченно у Значкова.

– Сговорились заранее, - важно отвечал Значков.

А Ливенцев спокойно телефонировал Ковалевскому приемом и оборотами обычных рапортов:

– Господин полковник, доношу, что во вверенной мне роте оказалось еще членовредителей двадцать шесть человек.

– Как "оказалось"? Где "оказалось"? Когда?
– ошеломленно вскрикивал Ковалевский.

– Только что, господин полковник. После того, как увели первых пятерых.

– Так эти выстрелы, какие сейчас слышны были, они, значит, там, у вас в роте, были?

– Так точно, в моей роте.

– Это черт знает, послушайте! Я прикажу сейчас же двенадцатой роте сменить вашу, а вашу - в резерв! Это преступление, что вы допустили... Как вы могли это допустить?

Выкрики Ковалевского становились все возбужденнее, - спокойствие Ливенцева все крепло. Он отвечал:

– Предупредить подобное явление так же было не в моей воле, как предупредить буран, чтобы он не разражался.

– Что вы валите на буран! Вы имеете дело с людьми своей роты!

– И среди людей своей роты я не могу запретить, например, самоубийства. Запрещать, конечно, я могу, сколько угодно, но запретить не в состоянии ни я, ни кто другой на моем месте.

– А-а! Так? Тогда вы, прапорщик... тогда... объявите немедленно в вашей роте, что все членовредители будут преданы полевому суду и расстреляны! Да, так и объявите, что они ничего не выиграют этими гнусностями, не достойными солдата! Тот, кто стреляет в себя, чтобы себя ранить, в того, скажите, будут стрелять так, чтобы убить наповал! Так именно и скажите... Я сейчас же назначу подпоручика Кароли, как юриста, произвести дознание, что явится, разумеется, только проформой, - и потом суд и расстрел, - вот что я сделаю. Объявите им это сейчас же!

Ковалевский был еще под неприятным впечатлением от того дознания, которое производил накануне в его полку Баснин, хотя именно в это утро генерал Истопин убедился, что в других полках его корпуса, стоявших на позициях, были тоже замерзшие и тяжело обмороженные, о которых просто не донесли своевременно, очевидно, думая, нельзя ли будет со временем выписать в расход замерзших, как убитых в перестрелке, а тяжело обмороженных, как раненых, что было бы, конечно, гораздо приятнее высшему начальству, воюющему с неприятелем, но презирающему стихии.

Самое же отрадное, что узнал в это утро Истопин, было то, что в других смежных корпусах, - у Флуга и Саввича, - замерзших оказалось еще больше, чем у него, и, между прочим, в корпусе Флуга, в окопах на высоте 375 погибла, задохнувшись, почти целая рота.

Поэтому дознанию, над которым потрудился с кропотливым усердием врага Баснин, не было дано никакого хода. Но до Ковалевского это решение Истопина пока еще не дошло.

Пока он видел только, что в его полку новое огромное упущение: "пальчики". Когда же после разговора по телефону с Ливенцевым он в раздражении выскочил посмотреть, ведут ли этих пятерых из десятой роты, зачинщиков членовредительства, он увидал нечто другое: шла большая толпа солдат, - человек полтораста, - и ни одного офицера при них.

С трудом продвигаясь по глубокому снегу, толпа направлялась прямо на него, и когда была от него всего в двадцати шагах, он скомандовал ей так зычно, как мог командовать только на смотрах и парадах:

– Команда, сто-о-ой!

К удивлению его, команда остановилась не сразу, а продвинулась еще шагов на пять, на семь. Все были без винтовок.

– Вы-ы что за команда такая, а? Куда прете?
– крикнул Ковалевский.

Голосов двадцать вразнобой ответили:

– Шестая рота, ваше всокбродь!

– Ка-ак шестая рота?

Ковалевский сам подошел ближе к толпе:

– Почему шестая рота? Куда же вы идете?

– На перевязочный... В околоток... Больные все!
– совершенно несогласно выкрикивались ответы.

– Кто же вас послал?
– изумленно, почти испуганно спросил Ковалевский.
– Ротный командир послал?

– Никак нет, - сами...

– Вы из окопов или из резерва? Ведь шестая - в окопах?

– Так точно, в окопах... Из окопов мы, чтоб им пропасть, тем окопам!

Ковалевский оглянулся; никого не было сзади его, а перед ним толпа в шинелях, забывшая о том, что она - солдаты.

– Наза-ад!
– крикнул он во весь голос.

Однако никто не двинулся назад. Только кто-то сзади крикнул хрипло:

– Куда же назад, когда больные мы все! Подыхать?

Тогда Ковалевский почувствовал, что полк его не только рассыпается, рушится весь, но что он вот-вот опрокинется на него же и его раздавит. Это почувствовал он в первый раз, но настолько осязательно было в его представлении, что наваливаются на него всей толпой и его давят, что он перешел сразу с командного тона на обыкновенный разговорный, - упал с облаков на простую исхоженную землю.