– Как так я назначен? Почему же я?

– Выпала вам почетная такая миссия, а вы что же, - недовольны, что ли?
– спросил Ливенцев.

– Ну как же так, Николай Иванович!.. Вы, может быть, пошутили?

– К сожалению, нет.

– Неужели их расстреляют, Николай Иванович?

– Я и сам сомневался, однако уверяют со всех сторон.

– А если я откажусь командовать?

– Ого! Это будет неожиданно для вас храбро.

– Могу же ведь я отказаться?

– Под каким предлогом?

– Просто под тем, что я совершенно не в состоянии этого...

– Ведь наше с вами состояние никто не учитывает. Вы еще скажете, что вы и вообще командовать "взвод, пли!" не в состоянии, - но тогда зачем же вы прапорщик?

– Вообще "взвод, пли!" - по австрийским окопам, - это я могу, Николай Иванович, а по своим солдатам, как же это? У меня никакой команды не выйдет, я буду стоять и молчать.

– Вы даже можете и не дойти до штаба полка, - это ведь все-таки две версты с лишним, вы можете заболеть внезапно и потерять голос, - вообще мало ли что с вами может случиться, но это тогда будет предлогом нового судебного разбирательства. На военной службе очень любят судить и приговаривать, для чего существует известный вам дисциплинарный устав.

– Да ведь меня как будто и без того приговорили, Николай Иванович! За что же? Ведь я несу службу, Николай Иванович!

Даже слезы зазвенели в его голосе, и Ливенцеву стало его жаль. Он слегка похлопал его по плечу, но ничего не ответил и вышел определять, какую землянку можно бы было привести в негодность.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

А в землянке полкового караула сидели в это время арестованные, и Курбакин говорил возмущенно и горласто:

– Хотя бы ж мы даже на самой абвахте сидели, перевязку нам обязаны сделать, - как же так? Ведь руку ж, ее дергает или нет? Обращаются с нашим братом, как с волками лесовыми!

– Яку небудь примочку, абы шо, должны бы дать, - поддерживал его Бороздна.
– Може, до нас сюда хвершала пришлют?.. У мэне рука аж зайшлася, терпеть не можно.

– Я кровельщик природный, и отец и дед кровельщики были, - горланил Курбакин.
– И так что мы с отцом кумпола даже на боговых домах крыли, и случилось мне раз, выпивши я был, упал с кумпола на крышу, - два себе ребра сломал, вот это место. А они, конечно, без внимания к нашему брату: "Срослось, говорят, чего тебе еще надо?" А того мне надо, что я все одно считаюсь калечный, и я своих правов добивался у них глоткой своей, однако они меня забрали да вон угнали куда, в страсти какие... Тут если из железа листового людей понаделать, понаставить, и то куда они к черту!.. А что касается немцев, то я у немцев по колониям тоже работал - каждый день на завтрак колбасу кушал, а на обед как поставят картошки жареной противень, так с этой картошки сало аж капает, - вон какой там харч был. А нам тут, может, и обедать даже не дадут, - скажут: "С завтрашнего дня на довольство запишем, а до завтрева святым духом живите!"

– Детей много маешь?
– уныло спросил Черногуз.

– Детей? Есть, конечно, которые спичками по улице торгуют.

– Много?

– Это дело бабское писклят считать...

– А у мэне аж шестеро... хлопцев четверо... Дочку старшу запрошлым летом, замуж вiддал, - вже свою дiтыну люлькае... А мужа угнали тоже, - на ерманьский фронт пiйшов. Може, досi вбилы. Так вот и погибать должны люди здря!

– Безросчетно, - сказал Микита Воловик и покивал задумчиво крупной, широко раздавшей серую шапку головой.

А Петро Воловик, вспоминая, как они заблудились, уйдя с полевого караула, и отвечая только своим упорным мыслям, говорил Миките вполголоса:

– Ось як было бы нам итить тодi, досi были бы у якой-небудь деревнi... А це не дiло, - кивнул он на свою левую руку и махнул правой.

В то, что кричал так громко командир полка, что покажет будто бы им, куда и как должны стрелять винтовки, они не вникали. Они знали, что начальство на то и начальство, чтобы что-то там такое кричать, чем-то угрожать, очень часто вспоминать мать и трясти перед их носами своими кулаками, которые могут быть в перчатках, а могут быть и без перчаток, смотря по времени года и по погоде.

Немало успокаивало их пятерых и то, что очень спокойно говорил с ними их ротный; бабьюки же, кроме того, помнили, что никакого наказания не положил он им, хотя и видел, что они самовольно ушли с караула. Он даже не обругал их за это; назвал "дурачьем", но разве это называется обругать?

В полдень караульные обедали. Обед их был хотя и не горячий, как они говорили, все-таки теплый, так как от этой землянки кухни находились недалеко. Над котелками с борщом подымался пар, привычно щекотавший ноздри. Хлеб они ели с ломтиками сала. Это было то самое сало, которое раздавали и им в окопах и которого так многим совсем не хотелось есть, потому что люди то и дело засыпали сном замерзающих.

В караульной землянке так же, как и у них в окопах десятой роты, стояла вода, - лечь было тоже нельзя, и сидеть можно было только по-восточному, на корточках. Но воды здесь все-таки было гораздо меньше; здесь сделали для нее ямку в стороне, куда она и стекала, а из этой ямки вычерпывали ее наружу.

Караульные были неразговорчивы и равнодушны; их все время клонило в сон. Только караульный начальник - унтер и разводящий - ефрейтор держались бодрее, как это и требуется от тех, кто начальствует. И однажды, - это случилось уж после обеда, - очень оживились они оба, унтер и разводящий: это они увидели, как со стороны окопов подошла к перевязочному пункту толпа человек около двухсот на глаз.