Спокойствие Нюры передалось и Наде, так же как и нетерпение скорее посмотреть этюд, и вот Надя осторожно развязала бечевку, еще осторожнее развернула газету и не бросила ее на пол, а положила бережно на кресло, но только что хотела развернуть этюд, как вошли с улицы в дом оба ее брата, и тоже зарозовела в руке у одного из них, у Гени, телеграмма.

– И вы купили?
– крикнула братьям Нюра, показывая им свою.

– Да тут что! А разговоров - не оберешься!
– отозвался ей Геня. Говорят, что телеграмм целая куча собралась, только печатать пока не разрешают.

А Саша дополнил:

– Событие, конечно, в европейской жизни... Говорят, что из этого что-то такое может вообще разыграться, а по-моему - ничего особенного. Войны даже ждут, - дураки такие находятся! А социал-демократы на что? Их за границей сколько миллионов, - посчитай-ка! И в правительства там они входят. Разве они допустят, чтобы война началась? Ерун-да!

– Ну, конечно же, кто им даст солдат, этим эрцгерцогам, которые еще живы!
– тут же согласилась с братом Надя.

С ним и нельзя было не согласиться. Прежде всего это было бы совсем нелепо: вдруг почему-то ни с того ни с сего война!.. Война, которая, пожалуй, начнется теперь же, летом, когда каникулы, когда не убран еще хлеб, не поспели яблоки в садах и груши, не вызрел виноград и... Сыромолотов еще не решил даже, будет ли он писать с нее, Нади, ту, которая пойдет на его новой картине впереди шествия манифестантов, с красным флагом в руках... А потом, сам по себе Саша, такой высокий, в белой вышитой рубахе, с открытой загорелой грудью, с очень спокойным, очень уверенным, бронзовым от загара лицом.

На голоса молодежи вышел из кабинета Петр Афанасьевич. Розовые бумажки в руках Нюры и Гени обратили на себя его внимание.

– Это что у вас такое? Распродажа где-нибудь?
– спросил он.

– Телеграмма, - протянула ему бумажку Нюра.

Привычное движение сделал дед, как будто подносит пенсне к глазам, но прочитал телеграмму и без пенсне: она была напечатана крупным шрифтом.

– Вот как!
– сказал он.
– Умерли оба, и муж и жена... Скоропостижно как-нибудь... или несчастный случай... Ничего не говорится об этом. Должно быть, автомобильная катастрофа, а?

– Об автомобиле действительно говорят, - неопределенно ответил Саша, переглянувшись с сестрами, чтобы те не тревожили преждевременно старика.

Он не встревожился, только пожал плечами. Но, с одной стороны, время подходило к обеду, с другой, - он внимательно вглядывался в Надю, так как помнил, то она собиралась утром идти к художнику, и вдруг спросил ее неожиданно:

– Что же ты, Надя, ходила?

– Вот, принесла, - сказала Надя и развернула этюд, чтобы самой посмотреть его раньше всех.

С холста глянули на нее широко открытые светлые глаза той самой девушки, которую она только что видела на картине. Это было для нее так радостно, что она ахнула.

– Что ты?
– спросила Нюра.

– Это - она, какая в окно смотрит, - шепнула ей Надя, разглаживая холст и стараясь уложить его на столе так, чтобы он не коробился.

Этюд улегся, наконец, ровно. Только девичье лицо и верхняя часть торса вполоборота уместились на небольшом по размерам холсте, и над ним склонилось несколько молодых голов, уступая место в середине маститой голове деда.

– Конечно, за один прием сделано, - сказал первым свое мнение Геня.
– И невелик.

– Раз этюд, то, разумеется, за один прием, - обиженно отозвалась на это Надя.

– Как живая!
– восхитилась Нюра.

– Правда ведь? Как живая!
– повторила Надя.

Но Саша из-за головы деда вперил пристальный взгляд в правый угол этюда и сказал разочарованно:

– Нет подписи!

– Неужели нет?
– встревожился Геня.
– Может быть, в левом углу?
– И сам он нагнулся к левому углу, но подписи не разглядел и там.

– Что, нет?
– спросил Саша.

– Не заметно.

– Ничего не значит, если нет подписи: он сам мне его давал, и я знаю, что он сам это делал, и с меня вполне довольно!
– решительно заявила Надя.

– С тебя-то довольно, да ты-то не в счет, судить другие будут, заметил Саша.
– А как его прикажешь в список внести? Чей этюд?.. От этого же и оценка его зависит.

– Гм... да-да, - зашевелил губами дед, отводя глаза от холста и выпрямляясь.
– А как же ты все-таки мог бы его оценить, - обратился он к Саше, - в какую именно сумму?

– Если бы подпись была, можно бы было, на худой конец, рублей... в пятьдесят, имея в виду, что художник-то не какой-нибудь, а известный.

– А поскольку подписи нет?
– продолжал допытываться Петр Афанасьевич.

– А поскольку нет, - что же он стоит? Рублей двадцать, - неуверенным тоном ответил Саша.

Геня предложил вдруг:

– Можно отнести Сыромолотову, пусть подпись свою поставит.

Это возмутило Надю:

– Кто же отнесет? Ты, что ли? Я не понесу ни за что, - он обидится!