– Художнику - другое амплуа?
– повторил старик и высоко поднял лохматые белые брови. Подержав так брови несколько секунд, он надвинул их на глаза еще ниже, чем до того, и сказал не то чтобы поучительно, а как будто про себя, поэтому медленно и с паузами:

– Художник... он... должен давать... не то, что всякий... всякий может видеть... также и объектив, конечно... а-а то... что он один только... способен видеть, - вот что.

– Это я понимаю... Точнее, это мог бы сказать скорее я, а не вы, отозвался Алексей Фомич на слова старика, несколько для него неожиданные, и, разрезав наиболее спелую грушу ножом, приготовился послать кусок ее в рот, но старик остановил его поспешным вопросом:

– Вы грушу видите?

– Грушу?

– Да. Видите... Снаружи и изнутри тоже... А войну?

– Я вас понял, понял, Петр Афанасьевич, понял!
– весело теперь уже отозвался на это Сыромолотов.
– Но ведь для того, чтобы видеть войну, как способен видеть ее только художник, он, художник, и должен быть на войне.

– Зачем же?

– Как зачем? Чтобы смотреть своими глазами.

– Вблизи?.. Такую войну?.. Разве можно?

Старик покивал головой и добавил:

– А где же дистанция?.. Если я вашу картину... хотя бы вот эту (он кивнул на этюд в рамке) буду разглядывать... как бы сказать, вплотную... Что я увижу?.. А как же на войну вплотную смотреть?

– Я над этим думал, - сказал Сыромолотов, разрешив себе снова заняться грушей.
– Конечно, можно делать только зарисовки, этюды картины, а над картиной работать потом. Но главное тут даже не в этом, а в чем-то другом... Например, вы идете по улице ночью, а впереди вас в темноте крик: "Спаси-и-ите!"... И вот вы бежите на помощь.

– А спасете?
– очень живо спросил старик.
– Или и вас там того... пристукнут?

– Может быть, и пристукнут, конечно. Но все-таки... все-таки это как будто лучше, чем портреты каких-то Кунов писать.

– Кунов?
– спросил вдруг Саша.

– Вы что, их знаете?
– обратился к нему Сыромолотов.

– Имел удовольствие... Людвиг Кун, инженер, смылся в Германию еще до начала войны...

– А родители его высланы отсюда, - договорил Геня.

– Во-от ка-ак?
– очень изумился Алексей Фомич.
– То-то я проходил мимо их дома, а там - никого! Как же так?

– Германские подданные... Отсюда порядочно выслано немцев, разве вы не знали?

Сыромолотов смотрел то на Сашу, то на Геню теперь уж не как на "натуру": они приоткрывали перед ним завесу, и он проговорил приглушенно:

– Вот видите, как!.. Я ведь не один раз бывал у них дома... И портрет Вильгельма на стене у них видел, но не придал этому значения. Они же, стало быть, смотрели на меня... совсем другими глазами, чем я на них...

– Обыкновенные немецкие агенты, - сказал Саша.

– Хотя и помещики и домовладельцы, - дополнил Геня.
– На такие аферы они шли у нас.

– А Людвиг Кун каким-то образом даже членом "Союза русского народа" ухитрился быть!

– Значит, я прямо в пасть волчью смотрел?
– удивляясь все больше, решил для себя Алексей Фомич.
– Смотрел в пасть и этюд волчьего зуба сделал?.. Вот что может случиться иногда с художником!

Он перевел глаза с молодых Невредимовых на старика, и тот, как бы сочувствуя ему, заметил:

– Кунов и я знавал... И думал: "Что же, немцы - немцы как немцы..."

– А между тем эти Куны были уже война!.. Я же и не знал даже, что начал уже писать на тему войны.

После такого открытия Алексей Фомич сидел у Невредимовых недолго; от чая он отказался и пошел прямо к себе домой.

На другой день утром в то же отделение Красного Креста, куда раньше отнес он мюнхенскую золотую медаль, пожертвовал он на раненых и деньги, заработанные им с Куна. Но мимо дома Куна по противоположной стороне улицы прошел потом не один раз, всматриваясь в него теперь гораздо внимательнее, чем прежде.

Этот дом становился в его мозгу совершенно необходимой частью картины: его-то уж ни в каком случае нельзя было заменить никаким другим.

Типично немецкий по архитектуре дом на улице русского города выдвинулся теперь в его представлении значительно ближе к зрителю, для чего улицу нужно было сузить: не улица даже, а переулок, выводящий на широкую улицу, где ждет демонстрантов полиция на конях.

Дом немцев непременно на углу. Большие трехстворчатые окна в нем открыты. Сквозь одно окно виден на стене большой портрет Вильгельма; у другого окна стоят: старый Кун, его сын Людвиг и молодая немка - например, жена Тольберга, другого члена "Союза русского народа".

У всех трех, празднично одетых, довольные лица: канун задуманной в Берлине войны. Во Франции вождь социалистов Жорес высказался в парламенте против кредитов на поездку президента Пуанкаре в Россию, а в России "беспорядки" - забастовки и демонстрации. Есть отчего лицам Кунов и Тольбергов быть довольными!..

Они как будто деталь в картине, но слишком важная деталь. Действие на холсте приурочено к мирному времени, но это уже вступительный шаг в войну. В серии картин о войне именно эту картину мысленно ставил Сыромолотов на первое место.