– Я пришел к вам по делу службы, насчет кормовых денег, но подавать вам руку я не же-ла-ю!

Человек пятнадцать писарей было в это время в канцелярии, кроме казначея Аврамиди, и как-то случилось так, что они не сидели уж на своих местах, а стояли, пораженно следя за бурной сценой, так неожиданно разыгравшейся перед ними.

– А-а! Вы не желаете! Хорошо! Вы арестованы!
– совершенно вне себя кричал Генкель.

– Аресто-вать меня не имеете вы права!
– крикнул, начиная уже тоже дрожать от волнения, Ливенцев.

– Нет-с! Имею! Имею право! Имею... И вы... вы арестованы!
– кричал Генкель, задыхаясь.

– Только командир дружины имеет такое право, а не вы!
– кричал Ливенцев.

– Я заменяю командира дружины в его отсутствии! Я!.. Вы арестованы! Ни с места!

И, крича это, Генкель метался по канцелярии, с бумагами в левой руке, как-то полусогнувшись и растопыря зад. Ливенцев, следя за ним, прежде всего был удивлен тем, что он мечется так совершенно впустую, непостижимо зачем, поэтому он ничего не отвечал уже Генкелю; казалось ему, что этого багрового сейчас вот разобьет паралич, и он уже начал заранее обвинять себя в его преждевременной смерти, но Генкель закричал вдруг писарям:

– Шашку мою сюда!

Этот грозный окрик заставил Ливенцева положить руку на эфес своей шашки и приготовиться мгновенно выхватить ее из ножен в случае нападения.

Писаря шумно кинулись вперебой снимать с вешалки шашку Генкеля и помогать ему подсовывать под погон и застегивать ремни портупеи, а Генкель кричал так же неистово-командно:

– Шинель!

Ливенцев стоял и смотрел, теперь уж совершенно не понимая, что намерен предпринять Генкель.

– Фу-раж-ку!
– прохрипел тот, когда помогли ему писаря натянуть шинель.

И, укрепив фуражку на голубой голове, обернулся он к Ливенцеву:

– Теперь пойдемте!

– Ку-да это "пойдемте"?
– очень удивился Ливенцев.

– Куда? Вы хотите знать, куда?.. К командиру бригады!

– Зачем это к командиру бригады?

– Зачем?.. Затем, чтобы он вам объяснил... внушил вам!.. Извольте идти со мной! Вы арестованы!

– Я нисколько не арестован! Вы мне не начальник, чтобы меня арестовать! И порете вы ерунду и чушь!
– закричал Ливенцев.
– Но к командиру бригады я все-таки пойду, чтобы спросить его наконец, знает ли он, что вы из себя представляете!

– Спросите, спросите! Он вам скажет! Он ска-ажет!
– выдохнул каким-то шипом змеиным Генкель и выскочил в дверь.

Перед тем как выйти следом за ним, Ливенцев оглянулся на писарей и увидел, какие у них у всех, и у зауряд-Багратиона тоже, ошеломленные лица. И при виде этого общего ошеломления он, если бы даже и захотел, никак не мог подавить своей обычной, неизвестно где таившейся, но теперь внезапно раздвинувшей ему губы спокойно-веселой улыбки. И, выйдя из штаба дружины, он пошел действительно следом за тушей Генкеля, решив, что если тот без него побывает у Баснина, то может наговорить на него такого, что способен наговорить только бывший жандарм.

Но надо было идти вместе с ним довольно далеко: и по длинному двору казарм до ворот, и потом пустым полем до остановки трамвая. И вот при этом случилось то, чего никак не ожидал Ливенцев: они, не говорившие друг с другом месяц, разговорились. Это было удивительно, но это было так, и всякий, кто их встретил бы, мог подумать, что вот идут два офицера одной, судя по погонам, части и мирно беседуют. Эта беседа была начата все-таки Генкелем, который подавленно как-то вдруг сказал:

– При писарях... при нижних чинах... разыграли вы такую историю, что... я даже не знаю, чем это для вас может окончиться. Вот командир бригады пусть решит...

– При писарях... при нижних чинах...
– в тон ему отозвался Ливенцев, вы де-мон-стра-тивно лезете на явный скандал! Протягиваете мне руку, да еще говорите: "Здравствуйте!"

– Я забыл... Разве я не мог забыть?
– как бы даже оправдывался Генкель.

– Забывать у нас позволяется только командиру дружины, а не вам. И хотя вы являетесь его заместителем, как это я читал в приказе, но только на время его болезни или отъезда, это - раз... и притом, совсем не в том заместителем, чтобы забывать.

– Хорошо, я передам ваши слова командиру дружины, - пообещал Генкель.

– Это будет напрасный труд! Я могу и сам ему сказать это, тем более что новостью для него это не будет. Наконец, вы могли забыть, и не подражая Полетике, - допустим и это, - но не тянуть мне руку, не говорить: "Здравствуйте же!" Это "же" совершенно было излишне.

– Однако, когда штаб-офицер протягивает вам, прапорщику, руку...

– Ого!
– перебил его Ливенцев.
– "То какая это честь для прапорщика!" вы хотели сказать? Нет, чести тут ни малейшей... Притом вы очень преувеличенного мнения о своем чине: вы просто капитан, и напрасно носите после мобилизации свои отставные погоны.