Но я не думаю, что на этом будет поставлена точка. Торный путь к человеческой солидарности далек от завершения. Свою полезную службу на этом пути сослужит опыт и международного коммунистического движения со всем, что было в нем разумного и уродливого.

С Горбачевым

Люди делают великие революции, реформы и перестройки, а те в свою очередь "делают" великих людей, предоставляя им желанный или нежданный шанс выйти из тени на авансцену.

Вообразим, что Французская революция не состоялась или произошла на полвека позднее. Наполеон стал бы удачливым полководцем на службе у короля Людовика ХVI. И то сомнительно, поскольку сей монарх был миролюбив и вряд ли затеял бы военные авантюры, которые позволили бы отличиться честолюбивому корсиканцу.

Не разразись Февральская революция, Ленин доживал бы свой век за границей, как Герцен, и был бы в лучшем случае упомянут в Словаре Брокгауза и Ефрона как социалистический проповедник, безуспешно пытавшийся приложить теорию Маркса к самобытным условиям Российской империи.

Ельцин, отработав срок-другой первым секретарем Свердловской парторганизации, окончательно спился бы и был отправлен на пенсию.

Михаил Сергеевич, одержи в нем верх здоровый эгоизм, по-прежнему занимал бы свой кремлевский кабинет в роли Генерального секретаря ЦК КПСС и Председателя Президиума Верховного Совета СССР.

Тихая старость на пенсии ожидала большинство тех, кто оказался на виду благодаря горбачевской перестройке и ельцинской шокотерапии. Два брежневских десятилетия почти выбили "дурь" из голов "шестидесятников". Поименованные так демократы 60-х годов, достигнув шестидесятилетнего возраста, не изменили своим убеждениям, но смирились с мыслью, что им уже не придется увидеть, как страна обретет политическую свободу. А если все-таки это когда-нибудь случится, то уже без их участия.

Проблеск надежды мелькнул с появлением "наверху" человека, заметно выделявшегося на фоне дряхлого руководства относительной молодостью, вдобавок чуть ли не первого после Ленина юриста в кремлевской когорте. По аппарату поползли слухи о неординарных взглядах и нестандартных поступках бывшего ставропольского секретаря. Трудно сказать, что там было правдой, а что легендой - когда люди очень уж ждут пришествия мессии (вождя, избавителя, новатора), они не скупятся на выдумки, в которые сами свято верят. Но один случай и меня обратил в его поклонника.

В Москву прилетела делегация сельскохозяйственного отдела СЕПГ во главе с секретарем ЦК Грюнбергом. Горбачеву предстояло вести переговоры. Я, как всегда в таких случаях, представлял отдел. Самолет задерживался, мы почти час прогуливались, беседуя на разные темы. Начали вспоминать общих учителей. Михаил Сергеевич был студентом в те же годы, когда я учился в аспирантуре, на юрфаке МГУ по совместительству читали лекции те же столпы права, которые заведовали секторами в нашем Институте, - Кечекьян, Кожевников, Крылов, Галанза и другие. Потом завязался теоретический разговор о самоуправлении, и секретарь ЦК по сельскому хозяйству ошеломил меня, сказав, что читал мои книги "Социалистическая демократия" и "Грядущий миропорядок". Впервые за четверть века работы в аппарате я говорил с одним из начальников России как со своим коллегой-политологом. Потешив авторское самолюбие, он безоговорочно завоевал мои симпатии.

Быстрое, по тогдашним меркам, возвышение (кандидат, потом член Политбюро, ведущий поочередно с Черненко заседания Секретариата) укрепило убеждение, что вскоре на Старой площади воцарится новый лидер, свежие ветры расчистят затхлую атмосферу, грядут благотворные перемены. У нас в семье это для "конспирации" окрестили по Беккету "ожиданием Годо". Дома интересовались, как там Годо, обсуждали его шансы. Такое же настроение преобладало в цековских коридорах. Помню, после смерти Андропова замы собрались в кабинете Рахманина, ждали его возвращения с заседания Политбюро. Он пришел расстроенный, к общему разочарованию, сообщил, что председателем похоронной комиссии, то есть очередным вождем, утвержден Черненко.

Олег не догадывался, какая судьба ждет его при генсеке Горбачеве. Ему, как и всем, надоело видеть на престоле беспомощных старцев, но он имел весьма превратное представление о новом лидере. Полагая, что тот, с его энергией и задором, начнет с "закручивания гаек", Рахманин опубликовал в "Правде" под псевдонимом (Ковалев) пространную статью, смысл которой сводился к необходимости укрепить расшатавшуюся блоковую дисциплину в соцсодружестве и подтвердить право Москвы на "интернациональную солидарность". Она была принята за подтверждение так называемой доктрины Брежнева, вызвала переполох в столицах союзных государств и привела в крайнее раздражение Горбачева. Советским послам было дано указание разъяснять друзьям, что новое руководство не имеет никакого отношения к этой статье, напротив, придерживается мнения, что каждая партия должна самостоятельно определять политический курс и нести ответственность перед своим народом.

При первой же встрече с партнерами новый советский лидер недвусмысленно дал понять, что не намерен навязывать им свой курс. Истинной "доктриной Горбачева" в отношении стран Восточной и Центральной Европы стало невмешательство, хотя те не сразу в это поверили. Чему удивляться - многие историки до сих пор не верят, хотят дознаться, не лукавил ли тогда Михаил Сергеевич, не пытается ли теперь выдать нужду за добродетель. Нет, не лукавил, в противном случае Европа и мир по-прежнему были бы разделены на блоки, разгороженные Берлинской стеной.

Неудачная эскапада лишила Рахманина шансов "унаследовать" отдел, на что у него были основания рассчитывать. После ХХVII съезда партии (февраль-март 1986 г.) он остался в составе ЦК, но ушедшего на покой Русакова заменил никем не ожидавшийся в такой роли Вадим Андреевич Медведев. Между тем это было одно из самых продуманных кадровых назначений нового генсека. "Поручая" соцсодружество близкому своему соратнику, он брал под личный контроль важнейшее в то время направление внешней политики. А доверяя вести здесь дела квалифицированному экономисту, давал понять, что отныне первостепенное значение будет придаваться экономическому сотрудничеству.