Когда-то Федор мечтал о собственном приходе, причем лучше именно в деревне, он хотел быть для своих прихожан простым деревенским батюшкой, наставником в жизни, в вере. Он и так уже стал уставать от бесконечной схоластики, от того, что и в академии, и в монастыре почти не видит вокруг себя новых лиц, в общем, в другой раз он бы с радостью принял предложение Алексия, но сейчас в нем самом было столько смятения, столько неуверенности и слабости, что вряд ли он кому-нибудь мог помочь. Но митрополит с ним не согласился, сказал, что старец Питирим ведь говорил Феогносту об искушениях и страданиях мирской жизни, теперь он о них знает и поймет тех, кто придет в храм. Слова Алексия звучали разумно, и Феогност дал себя убедить, даже окрылился. Кате он написал, что то, о чем мечтал много лет, кажется, вот-вот исполнится. Но подъем был минутный, отслужив в Михневе меньше месяца, отец Феогност снова «поплыл».

В Оптиной ему еще удавалось разделить ту жизнь и эту. Мирская была за стенами, ты был от нее отгорожен, спрятан, мог себя убедить, что она некий безумный фантом, временный и ненастоящий. Но здесь, в Михневе, где ему приходилось служить все службы, исполнять все требы, каждый день читать прихожанам проповеди и слушать их исповеди, здесь мирского было слишком много, оно было везде – справа и слева, сзади и спереди. От него никуда и никогда нельзя было скрыться. То, о чем он говорил в храме, не было другой жизнью, это была реальная жизнь, о которой его прихожанам рано или поздно предстояло понять, что именно она – главная, настоящая; соответственно, и жить, вести себя надо по ее правилам. Вообще же они были так далеко от Бога, в их жизни Его было так мало, что то, о чем они слышали в проповедях Феогноста, было даже не тропинкой к Нему, скорее, просто утешением, доброй сказкой про правду и справедливость.

Единственный, с кем в Михневе ему было легко, с кем он отдыхал душой, был местный юродивый Сашка. Калека с сухими полиомиелитными ногами, на которых он не мог ходить даже с костылями, он и на службу приползал, если – чаще это было по праздникам – кто-то из местных крестьян не привозил его к церкви на своей лошади или не притаскивал на плече: Сашка весил как семилетний ребенок. От храма он жил недалеко, в крохотной избенке с земляным полом, на краю леса. С ним Феогносту было хорошо, потому что Сашка весь жил в той жизни, где никого, кроме Господа, не было. Глядя на него, Феогност снова верил, что и он тоже может жить с одним Господом, без Наты.

И все же ясно, что Нату Сашка заменить отцу Феогносту не мог. Сашка, наверное, был первый, кто пытался указать ему выход, сказать, что он есть, больше того, первые метры пути, чтобы Феогност не заплутался, Сашка готов был разметить вешками. Феогност рассказывал прихожанам, как прийти к Богу, а Сашка о том же проповедовал самому Феогносту. Феогност видел, что такой путь вправду есть, но мостки, по которым перебрался Сашка, казались ему чересчур хлипкими; да, Сашку они легко выдерживали, но он и весил, словно малый ребенок, про себя же Феогност был уверен, что ему по ним не перебраться.

В начальные месяцы его священства они с Катей регулярно переписывались, а раз в две-три недели и виделись. Она приезжала в Михнево, они гуляли, подолгу чаевничали и разговаривали, но разговоры были другие, оба осторожничали, некоторых тем и имен вообще не касались. Сначала ей казалось, что Федор оправился, он явно был увлечен всем, что должен делать приходской батюшка, со страстью и энтузиазмом окормлял паству; по тому, как с ним здороваются встречные, она видела, что прихожане его ценят, да и помимо этого слышала от разных людей, что такого хорошего батюшки в Михневе еще не было. Почти круглый день он был занят приходом, когда же выдавалось свободное время, обычно до темноты бродил по окрестностям. Из своих походов он приносил много занятного, и она радовалась, что он быстро врастает в здешнюю почву.

Через полгода он знал чуть ли не все местные предания, знал в округе все храмы и их историю, кто и когда их возвел, кто в них служил. Она понимала, что он сознательно всячески себя изнуряет, чтобы, придя домой, помолиться и сразу заснуть. Тем не менее Катя была уверена, что рано или поздно дела у него наладятся, в нем достаточно сил, чтобы эту историю переступить и жить дальше.

Она переписывалась с комиссаром, который снова был на фронте и снова на Южном, против Деникина. В письмах они оба вели себя вполне светски, но для себя Катя решила, что если он выживет и опять сделает ей предложение, она согласится. То есть, объясняла она тетке, тогда ей еще и в голову не приходило, что она проживет жизнь с отцом Феогностом. Но в последних числах ноября девятнадцатого года случились сразу два события, полностью все переигравшие. Сначала где-то под Орлом погиб ее комиссар, так второй раз за полгода судьба уводила у нее человека, которого она любила, во всяком случае, женой которого готова была стать. Ее это поразило. Конечно, глупо сравнивать Колю и комиссара, и все равно ей будто объяснялось, что иметь семью, детей – не ее дорога и стремиться идти по ней не надо. Люди, которых она выберет себе в пару, или оставят ее, как Коля, или погибнут, как комиссар.

От природы мистики в ней было немного, но вторая потеря ее надломила. И она так убивалась по комиссару, словно любила его не меньше Коли. Федору она про этот свой полуроман никогда ничего не говорила, но спустя день после похоронки поехала в Михнево, одной в Москве ей было невмоготу. Она не знала, скажет ли Федору про комиссара или нет, просто хотела его увидеть, с ним побыть. Из Москвы она выехала ранним утром и думала, что к обеду до Михнева доберется, но поезда ходили из рук вон плохо, часами стояли на полустанках, снова ехали пару километров и опять останавливались. В итоге она попала в Лавру, когда уже стемнело, а в Михнево возвращающиеся с базара крестьяне привезли ее и вовсе ночью. К счастью, Феогност еще не ложился. Но тогда они не поговорили, она чересчур устала, а ему через несколько часов надо было уже служить заутреню.

В Михневе при храме был большой, вполне добротный дом, принадлежавший местному священнику. Сейчас тот лежал в больнице в Лавре, вообще же жил один. Весь дом был ему, конечно, не нужен, он занимал три комнаты, остальные были заперты и даже не отапливались. Когда Феогност поселился в Михневе, три из пустующих комнат были отданы ему, одну из них он сразу предназначил для приезжающей погостить Кати. Его и ее комнаты были по соседству. И вот Катя разделась, легла, в доме было жарко натоплено, в субботу и воскресенье Феогност всегда распоряжался так топить, потому что эти дни Катя часто проводила в Михнево, а он знал, как она любит тепло и как сейчас в Москве, где дрова несусветно дороги, мучается от холода. В Михневе их можно было не экономить, вокруг стояло много хороших лесов, и крестьяне за требы часто расплачивались с Феогностом дровами.