Шрифт:
– Огня, – войдя в темноту клети, потребовала я. Шепотки стихли. Кто-то опасливо шмыгнул носом. – Огня! – теряя терпение, крикнула я.
Тишина. Что толку просить у глухих, есть же печь…
Я сунула факел в угли. Он вспыхнул, высветил желтые, сморщенные лица плакальщиц, покрытый белым стол и пустой светец в углу.
– Ты что… – начала было какая-то из плакальщиц.
Не оборачиваясь, я ткнула в ее сторону пылающим факелом:
– Вон отсюда! Все вон!
Они зашелестели, затопали, зашаркали. Я подпалила лучину, ткнула ее в светец и огляделась. Под ворохом шкур на полу лежал Журка. Из-под меха виднелась только его светлая макушка. Волосы слиплись от пота. Господи, до чего же его довели!
Тело Журки оказалось тяжелым, несмотря на худобу. Пока я волокла его к выходу, шкуры, одна за другой, сползали, и в конце концов он остался только в тонкой рубашке. Жар проникал сквозь нее и жег мои руки. Я распахнула дверь ногой. Холодный воздух рванулся в избу и побежал по сеням. Журка что-то невнятно забормотал. Его влажная кожа покрылась мурашками.
– Ничего, Журка, ничего, – таща его по сеням, зашептала я.
Внутри меня все сжалось и оледенело. Я не имела права плакать. Наревусь потом, а нынче нужно помочь ему. Нужно вытащить его из этой затхлой клетки, к вольному ветру, к ярким звездам…
Плакальщицы не ушли далеко. Сбившись в тесный кружок, они стояли в сторонке от дверей и оживленно переговаривались. Теперь им было не до слез и жалоб. Увидев меня с Журкой, они кинулись врассыпную, как спугнутые вороны. Я уложила Журку у порога, села рядом и опустила его голову себе на колени. Пальцы разгладили морщинки на его лбу, ровные брови, тонкую, совсем белую линию губ.
«Журка, Журка, что же ты наделал? Как же так – Ведь казалось, ты будешь жить вечно…»
По моим щекам что-то потекло. Слезы…
Я растирала их тыльной стороной ладони и говорила с Журкой. Говорила, говорила… Пока не поняла, что разговариваю уже с мертвым. Согревавший мои колени жар пропал, а руки больного безвольно легли на влажную землю. Все кончилось. Он так и не увидел неба…
Я осторожно сняла голову Журки с колен и уложила на землю. Светлые волосы казались замершим вокруг его лица лунным пятном.
Откуда-то подошла Марьяна.
– Все? – спросила она.
У меня не хватило сил кивнуть. Она поняла и так. Попросила:
– Уходи.
Я подняла глаза. Марьяна уже не плакала, просто не отрываясь глядела на Журку и шевелила губами, словно беззвучно разговаривала с ним. Меня она не замечала. Я вздохнула и поднялась. Марьяна никогда не простит мне Журкиной гибели. Ведь она надеялась обмануть Смерть.
– Нет. – Она угадала мои мысли и покачала головой. – Не поэтому… Бабы побежали за мужиками. Уходи, пока они не вернулись.
– А как же он? – Я бросила еще один взгляд на Журку.
Марьяна закусила губу. Ее голос задрожал.
– Он мой муж. Это моя забота.
– Муж?
Она сглотнула и печально улыбнулась:
– Да. Не смотри так. Я была одна, с сыном… Ты отказала ему. Кто еще мог его утешить? Я ведь любила его…
Теперь все стало понятно – и та ее внезапная ярость, и это горе…
– Прости. – Я прикоснулась к ее холодной, как льдинка, руке. – Прости…
– Чего уж теперь… – Она шагнула к Журке и сбросила с плеч зипун. – Я втащу его в дом. А ты ступай… Иди…
И я пошла. Пошла в Киев. К Горясеру. Потому что теперь мне было все равно, куда идти. У меня не осталось сил бороться ни с жестокостью этой жизни, ни со своим измученным сердцем…
44
Горясер сказал, что я пришла к терему Святополка на рассвете и упала у самых ворот.
Он отнес меня в избу наемников и сказал: «Тебе повезло, что не доложили князю». И еще: «Сиди здесь». А потом усадил меня на лавку и ушел. А я осталась. Идти было некуда…
Горясера не было весь день. В избе, куда он меня привел, хлопала дверь, приходили и уходили какие-то незнакомые воины, но меня это не пугало. Забившись в угол, я думала о Журке. Перед глазами стояло его мертвое лицо. Он никогда не выглядел таким умиротворенным, как в эту последнюю ночь…
Вечером Горясер вернулся. Прошел ко мне, уселся на корточки и поинтересовался:
– Что стряслось?
Я пожала плечами. Притворялся он или нет, мне было все равно. Что-то ушло, сломалось… Наверное, огонь безумной Летунницы угас этой ночью и перестал тревожить мое сердце. Он почувствовал это, отпустил меня, встал и принялся переодеваться. Я глядела, как он стянул замызганные грязью тяжелые сапоги, обмотал ноги теплыми тряпками и сунул их в мягкие поршни, как снял рубаху, кинул ее в ящик под лавкой и натянул другую, как подошел к столу посреди избы и что-то сказал сидящим за ним воинам…