– Мое почтение, Игорь Николаевич!
– Пасечник наклонился в седле. Новенького-то что?

Говорить о ранении не хотелось.

– Все по-старому. Ничего не известно.

– Ничего, значит? И то слава богу.
– Пасечник тронул осла каблуками.
– Может, на чаек зайдете? Я согрею.

– Спасибо. Захаживайте и вы.

– Правильно, доктор, - услышал Мазин сзади.

Он еще провожал взглядом пасечника, трусившего на ишаке по присыпанной снегом дороге. Голос принадлежал Валерию. Невозможно было спутать его ироническую и вызывающую интонацию.

– Чем я вызвал ваше одобрение?
– спросил он, медленно оборачиваясь.

– Осторожностью. Побоялись, что он вам яду в чай подсыплет? А? Краснодарский чай, экстра, с ядом. Звучит?

– Интересно... Зачем?

– Черт его знает!

– Не знаете? А почему подумали?

– Чтобы существовать: мыслю - значит существую. Вот и хочется просуществовать подольше. Естьу нас еще дома дела.

Мазин пристально посмотрел на художника.

– Что вас натолкнуло именно на это мрачное предположение?

Валерий ответил раздраженно, но не по существу:

– А что вы уставились на меня? То вам обернуться лень, то рассматриваете, как в телескоп.

– Вы красивый парень, Валерий. Фигура у вас хорошая, физкультурная. И лицо выразительное: подбородок мужественный, нос приятный.

– Премного благодарен!

– Не спешите, я не кончил. Удивительно постоянно созерцать на вашем мужественном лице какое-то капризное, я бы сказал, по-бабски обиженное выражение. И эта ваша страсть к стишкам...

– Кончайте, доктор. Тоже мне психоаналитик! Люблю я стишки. Хотите послушать? "Первая пуля ранила коня".
– Валерий сделал паузу.
– А вторая выбила стекло в известной вам хибаре.

Мазин почти точно описал внешность молодого художника, открытое лицо которого портила застывшая обиженная гримаса, да еще выглядело оно неряшливо - спутанные волосы, проросшая щетина, налет чего-то темного, нездорового, отчего лицо казалось невымытым.

– Вы искали меня, чтобы сообщить об этом?

– Нет. Чтобы спросить, кто будет вставлять стекло.

– Милиция установит.

– Пока милиция доберется, вам еще пару дырок просверлят.

– За что?

– Вам виднее.

Как хотелось Мазину, чтобы ему и в самом деле было "виднее", но видел он пока меньше, чем Валерий, и потому приходилось продолжать этот напряженный, прощупывающий разговор с нервным, ощетинившимся художником. Но тот внезапно, подчиняясь какой-то внутренней, непонятной Мазину логике, убрал колючки.

– Послушайте, док! Я вас так на американский манер называть буду, чтобы покороче. Что мы сцепились, как собака с кошкой? Двух дней не знакомы, а обязательно слово за слово. Где ваш друг, прокурор?

– Он...

– ...не прокурор. Знаю. Плевать! Вы ведь тоже не доктор?

– А кто же?

– Меня это не касается. Хотите проходить за доктора, пожалуйста! Только не беритесь лечить младенцев. Мамаши вам этого не простят. И не придирайтесь ко мне на каждом шагу. Пойдемте лучше к прокурору и обсудим кое-что. Для вашей пользы.

И Валерий смахнул с носа таявшие снежинки.

Сосновский задумчиво мерил комнату шагами. Он посмотрел на вошедших, как бы соображая, что это за люди.

– Те же и Калугин-младший, - отрекомендовался Валерий.

– Никого больше не подстрелили?

– Кажется, никого, но Валерий не исключает возможности отравления. Он не доверяет Демьянычу.

– Вот как!
– отозвался Борис Михайлович деловито. Заметно было, что его уже ничем не удивишь.
– Факты есть? Основания? Почему заподозрил старика?

Валерий сморщился.

– Я видел его с карабином Филипенко минут через пять после выстрела на тропе за хижиной.

Это произвело впечатление.

– Расскажи!

– Встретились случайно. Мне не хотелось идти домой. Спросите, почему? Долго объяснять. Но было нужно. Бросить Марину одну - свинство, хотя и ее видеть не хотелось. Но это не относится. Короче, решил идти дорогой, что подлиннее. Вдруг - выстрел, отчетливый, винтовочный. Думаю - Матвей...

– Вы знали, что у Филипенко есть карабин?
– уточнил Мазин.