"Дуглас" сел на знакомом летном поле. Отсюда после освобождения Минска Лопатин отправлял в Москву с оказией свой первую за эту командировку корреспонденцию.

Летчик со штурманом вылезли первыми и пошли через поле к оперативному дежурному.

"Будет ли и дальше погода?
– вместе с другими спустившись на землю, чтобы размяться, снова подумал Лопатин о Нике и о том, когда он ее увидит. Не застрянут ли они теперь, чего доброго, здесь, в Минске?"

Почему-то, когда вылезешь из самолета и растянешься на траве, если это лето и есть трава, - непременно потянет сорвать и пожевать былинку. Так он и сделал: растянулся навзничь, сорвал былинку, засунул в рот и стал жевать ее, глядя в серое, бессолнечное небо. Видимость пока была хорошая. "Скорей бы дали", - снова подумал он о погоде и, почувствовав, что и лежать на спине тоже больно из-за ссадин, повернулся на бок. Повернулся - и увидел стоявшего над ним знакомого человека, которого меньше всего ожидал увидеть здесь. Иронически поглядывая на Лопатина и раскачиваясь на своих коротеньких кривоватых ножках, над ним стоял военный корреспондент "Известий" Петр Иванович Белянкин.

–  Здорово, Ревекка. Откуда ты здесь очутился?
– Лопатин сел, протягивая Белянкину руку и невольно улыбаясь, как улыбались всегда и все, кто в шутку называл Петра Ивановича этим в начале войны прилипшим к нему прозвищем. "Ревекка" - было смешным сокращением от слов "ровесник века". Родившийся первого января 1900 года, Петр Иванович, на свое несчастье, когда-то сам отрекомендовал себя так кому-то из корреспондентов, и с тех пор и появилась эта "Ревекка", вызывавшая улыбку еще и потому, что Петр Иванович был слишком очевидный русак для такого прозвища.

–  Здорово, здорово.
– Петр Иванович ловко - он все делал ловко - сел напротив Лопатина на землю по-турецки между стоявшими до этого у его ног большим, доверху набитым вещевым мешком и маленьким чемоданчиком.
– Уже пять минут смотрю на твое озаренное какой-то небесной мыслью лицо и жду, когда дожуешь траву.

–  Небесной, говоришь?
– спросил Лопатин.

–  А что - нет?

–  Наверное, да. Лежал, думал, долетим ли сегодня до Москвы. Дадут ли погоду.

–  Кто ее знает. Но раз с нами начальство полетит, погода обязана быть.

–  А кто? То-то мы сели здесь.

–  Начальник тыла воздушной армии. Вчера, пока летели с ним из штаба фронта, у нас один мотор забарахлил, и сели здесь. Из-за этого вас сюда и подрулили. Взять его, а заодно и меня.

–  Где ты ночевал? В Минске?
– спросил Лопатин.

–  Нет, не потянуло, да, наверное, и негде. Переспал тут у "кукурузников", в эскадрилье связи, они на другом конце этого же летного поля базируются. А с утра пораньше пошел в лес - грибы собирать. Грибов много, а тары мало. На кухне картонку из-под консервов взял, да еще в свой котелок набрал. Крупные потом даже повыкинул, оставил - один к одному только боровики.
– Он вкусно причмокнул.
– Прилечу в Москву, замариную на скорую руку. Если хочешь, могу оделить.

–  Одели, - подумав о Нике, сказал Лопатин, - а во что?

–  Так я быть, отдам котелок. С возвратом, принесешь в редакцию. Котелок тот самый, с начала войны, - помнишь?

–  Хозяйственный ты!

–  На том стоим.

Войну они оба встретили тут, в Минске; вместе пешком добирались до Могилева, и Лопатин оцепил тогда не только хозяйственные способности Петра Ивановича, но и другие его достоинства. Хотя Лопатин, если считать Халхин-Гол и финскую, оказался уже на третьей войне, оружием он тогда, в начале ее, строго говоря, не владел. А Петр Иванович, провоевавший гражданскую красноармейцем и помкомвзвода, владел, и отлично. И это в первую же неделю войны, когда шли к своим, спасло их обоих. Для Лопатина на всю войну потом осталось уроком, и как он сам выпустил тогда из нагана весь барабан попусту в белый свет, как в копеечку, и как Петр Иванович залег с винтовкой и хладнокровно отстреливался, а потом так же хладнокровно выждал момент, чтобы выползти и спастись вместе с Лопатиным, Такие уроки не забываются, и Лопатин помнил его так же, как и другие уроки истинного хладнокровия, которые молча преподал ему тогда Петр Иванович.

А познакомились они еще задолго до войны, работая в выходившей тогда занозистой газете, называвшейся "За индустриализацию" и чем-то похожей в те мирные, но горячие дни на "Красную звезду" - и теперь, в военные.

Петр Иванович перешел потом в "Известия" и всю войну писал в них не броско, но основательно, и всегда о том, что видел своими глазами. Насчет этого - своими или не своими - у Лопатина был нюх, основанный на собственном опыте, и, читая время от времени корреспонденции Белянкина, он радовался, что один из самых милых людей, с которыми сталкивала его судьба, по-прежнему жив и здоров на этой длинной войне.

–  А вообще-то в Минске после освобождения ты был или не был?
– спросил Лопатин.

–  Нет. Сначала застрял под Бобруйском, пока там "котел" ликвидировали, а потом так и не попал.

–  Теперь надолго в Москву?

–  Не знаю. Наверное, ненадолго.
– Петр Иванович стесненно улыбнулся: Вызвали через редакцию в ваш Союз писателей. Надумали вдруг принять нескольких человек из нашего брата - меня и...
– Он назвал еще две фамилии.

–  Рад за тебя, давно пора, - сказал Лопатин.
– Гурского еще в прошлом году приняли.

–  Что приняли - правильно, хотя не люблю я, по правде сказать, твоего Гурского.

–  Почему?

–  Больно уж он выламывается, что умней всех на свете. Допустим, так, но выламываться-то зачем? Тем более умному человеку. Не люблю его за это, хотя ты и питаешь к нему слабость.

–  Почему слабость? Слабость - это когда любят человека, которого не за что любить.

–  А тебе есть за что?

–  Мне - да. А вообще-то, конечно, другим - не обязательно, - добавил он, вспомнив, как умеет, а иногда и любит Гурский оборачиваться к людям отнюдь не ангельскими сторонами своей натуры.