–  А что нам с тобой решать?
– сказал Лопатин.
– Если до конца войны со мной что-нибудь случится, решать придется уже не нам с тобой, а вам с ней: ей скоро шестнадцать.

–  С тобой ничего не случится, нечего об этом и думать!

–  А раз нечего и думать - значит, она останется со мной. А все остальное: как быть с нашей квартирой, где и кому жить, - все это действительно решим после войны.

–  Мне не нужно от тебя никакой квартиры, - порывисто сказала Ксения. У Евгения Алексеевича есть в Москве квартира.

Лопатин знал, что порыв ее искренний. Житейская расчетливость, а тем более алчность не были ей свойственны. Но порыв этот - сейчас. И Евгений Алексеевич - сейчас. А что будет с нею и с ее Евгением Алексеевичем, когда кончится война, никому на свете, в том числе ей самой, не известно.

И, не желая ловить ее на слове, Лопатин промолчал.

–  Ну хорошо. Не будем говорить о том, что после войны, - сказала Ксения.
– Но могу я весной пригласить сюда Нину, когда начнутся фрукты? Чтобы она тут пожила? Я говорила с Евгением Алексеевичем, он согласен. Ты увидишь и поймешь, какой он хороший человек.

–  Вполне допускаю, что он хороший человек. И что он согласен. Я не согласен.

–  Почему? Я все обдумала.

–  Все, кроме такой мелочи, что весной она еще будет учиться и ей нужно кончить девятый класс.

–  А потом?

–  И летом не надо этого делать. У тебя свой долг, своя жизнь. Зачем путать девке голову, приглашать ее в свидетели? Я не хочу этого.

–  А если я напишу ей сама?

–  Пиши. Думаю, что она не согласится, - сказал Лопатин с уверенностью в том, что их дочь, похожая на него, а не на свою мать, поступит так, как поступил бы на ее месте он сам.

–  А ты не подумал, что у тебя тоже могут произойти перемены в жизни? спросила Ксения.

–  Пока не предвижу.
– Лопатин ответил, не вкладывая в эти слова никакого второго смысла, но Ксения поняла их по-своему.

–  Я так не хочу, чтобы ты на меня сердился, - сказала она.
– Нехорошо это говорить, но я правда очень счастлива.

–  И отлично. И пойми наконец, что я вполне доволен своим нынешним положением. Попробуй себе это представить.

–  Ты говоришь неправду.
– На глазах у нее выступили слезы.
– Говоришь, чтобы я не чувствовала себя виноватой.

Снова здорово! Так он и знал - он ей уже не нужен, но ей все еще хочется, чтобы она была нужна ему!

–  Послушай, Ксюша, - сказал он, и она вздрогнула и напряглась - так давно не слышала этого обращения. Он называл ее так не в минуты мужской нежности, а во время все более редких вспышек того просто-напросто человеческого доброго чувства к ней, которое она с годами истребила в нем почти без остатка.
– Рассуди сама: ну зачем бы я пришел к вам в дом, если бы продолжал хотеть тебя как женщину?
– "Хотеть" было не его слово, а ее, и он употребил это ее слово, чтобы она лучше поняла.
– Для чего? Чтобы понюхать в чужом доме - нельзя ли его разорить? Это было бы с моей стороны просто-напросто подло! Но предположим, что человек слаб, хотя я не думаю этого о себе. Зачем же приглашать сюда меня, который, по-твоему, все еще неравнодушен к тебе? Если так - это вряд ли красиво с твоей стороны!

Она протестующе воздела руки.

"Ну как ты мог обо мне так подумать?" - говорил этот жест, хорошо знакомый и превосходно отработанный, особенно в платье без рукавов.

–  А раз не так, то больше и разговору об этом нет!
– сказал Лопатин, так и не дав ей сопроводить жест словами.
– Теперь, когда мы все с тобой выяснили, обещаю, что весь вечер буду хорошим.

Однако он слишком рано дал это шутливое обещание. Прежде чем стать хорошим, пришлось еще раз побыть плохим.

Ксения вдруг стала у него допытываться, как хоронили и Москве внезапно умершую Гелю и почему Лопатин, не жаловавший Гелю, оказался на ее похоронах. Ей написала об этом событии одна из тех московских баб-бабарих, которые бестолково топтались рядом с Лопатиным, пока он ругался с так и по дорывшими вовремя между пьяницами, ругался, вспоминая, как год назад проклинал ему этих могильщиков редактор армейской газеты, только не на этом, Даниловском, кладбище, а на другом - Ваганьковском.

Одна из баб-бабарих, когда наконец дорыли могилу, опустили в нее гроб и Лопатин бросил на крышку в изголовье мерзлый комок земли, вдруг вскрикнула: "Ах, не надо туда, где лицо, ей больно!" И Лопатин сейчас со злостью подумал, что, наверно, эта самая дурища и описала потом Ксении похороны.

–  Мне написали, что ты у нее даже в больнице был перед смертью.
– На лице Ксении выразилось суетное любопытство, о причинах которого он догадывался.

Он никогда не любил крашеную и прокуренную женщину, которая паслась в их доме во время его отъездов, а порой портила и дни приездов, и смутно подозревал, что она бывала наперсницей Ксении в периоды ее увлечений. Он не испытывал благодарности за тот приступ откровенности, в котором Геля когда-то, в декабре сорок первого, вдруг выложила ему все, что думала о его жене. Но когда приехал после Сталинграда и застал в редакции принесенную какой-то санитаркой записку от этой женщины с просьбой зайти к ней в больницу, где она "понемножку помирает", - пошел. Считал, что люди не шутят такими вещами, что, наверно, так оно и есть. И не ошибся. Записка прождала его больше педели, и, когда он пришел в больницу, санитарка, та самая, что относила записку, шепотом у двери в палату сказала, что Ангелина Георгиевна не жилец на свете, у нее рак - через день-два кончится.