Дожевав бутерброды, все спустились по трапу на плясавший под ногами катер. У Ефимова были тяжелые, свинцовые от усталости глаза. Вспышка озорства прошла. Впереди был Севастополь, а позади - два месяца боев по колено в крови и все-таки, несмотря на всю эту кровь, оставленная Одесса...

–  Так-то, товарищ корреспондент, - сказал Ефимов, дернул контуженой головой и невесело посмотрел в глаза Лопатину своими свинцовыми глазами. И отсвет пожара на миг сделал их кровавыми...

* * *

Нет, какое уж тут счастье! Просто люди делали все, что могли. Такое чувство действительно было. Но под ним - горечь, залитая в душу по самую пробку.

Лопатин так долго молчал, что Рындина, наверное решив, что он обиделся, подошел, положил ему руку на плечо и сказал, что насчет вранья он пошутил, хотя с кем не бывает - и разведчик иной раз наврет как сивый мерин, и у писателей не без этого.

Лопатин кивнул и объяснил, что вспомнил про Одессу и задумался, поэтому и молчал.

Рындин, забыв свою тяжелую руку на плече у Лопатина, глубоко вздохнул:

–  Жалко ребят!
– Ребятами он называл всех хороших, по его мнению, людей - от солдата до генерала.
– Как они теперь там, в Севастополе? Из осады в осаду! И когда вы их еще увидите... Вот и я, - он еще раз вздохнул, - сам напросился под Москву, а сегодня стою всю дорогу, травлю за борт и думаю: прощай, Заполярье, прощайте, дружки-разведчики, прощай, подводная холера - капитан-лейтенант Иноземцев. Со всеми ругался, а всех жалко! И никакое Информбюро не скажет, когда вас снова увижу... Фронт-то какой! Махина!
– воскликнул наконец освободив плечо Лопатина и широко раскинув руки. Отсюда до Севастополя! И людей на нем - нет числа, и умирают каждый день многие тысячи... А мы тут как песчинки. Лазаем в разведки из-за какого-нибудь мостика или трех пушчонок и радуемся, словно золотое яичко снесли... А кто умрет завтра, а кто в самый последний день - не нам выбирать. А кто доживет до конца - с того чарка! Так, что ли, товарищ Лопатин?

Спросил и, словно устыдясь своей растроганности, во всю глотку гаркнул на луну:

–  Ну что ты прямо, как фара, в глаза лепишь!

Море и небо сейчас, при свете луны, были почти одною и того же густого, ровного серого цвета, и только на горизонте, где смыкались два их серых полотнища, появилась чуть заметная пятнистая чернота.

–  Что это?
– показал на нее Лопатин.

–  То самое, куда идем, Норвегия.

Судя по всему, дело шло к высадке. Палуба заполнилась белыми фигурами разведчиков.

"Теперь уже скоро", - подумал Лопатин, и мысль, что через пятнадцать или двадцать минут он сойдет на землю, где нет наших, а есть только немцы, смутила его своей непривычностью.

Иноземцев поднялся на палубу последним и сразу подошел к Рындину. Отойдя в сторону, они поговорили о чем-то, и Рындин подозвал Лопатина:

–  Может, останетесь на охотнике, больно уж ночь светлая?

Лопатину захотелось сказать "да", но он сказал "нет", понимая, что Рындин ничего другого и не ждет, а свой вопрос задал по настоянию Иноземцева.

–  Ну, что я тебе говорил?
– отойдя от Лопатина, сказал он Иноземцеву таким громким шепотом, что его мог не услышать только глухой.

У берега было мелководье и камни, охотник не смог подойти вплотную сходней не хватило, их нарастили досками, и двое краснофлотцев из команды влезли в ледяную воду и страховали перебегавших по доскам разведчиков, чтобы они выбрались на берег сухими.

Но Лопатин все-таки ухитрился окунуть в воду одну полу маскхалата. Она скоро замерзла и гремела на ходу, как жестяная, все пятнадцать километров, что они шли пешком по берегу.

И этот звук, казавшийся самому Лопатину неправдоподобно громким и отовсюду слышным, вспоминался ему потом, пожалуй, чаще, чем все остальное, происходившее с ним в ту ночь.

22

Когда морской охотник, взяв обратно на борт разведчиков, возвращался в Полярное, зарево подожженных немецких складов и взрывы боеприпасов провожали его еще целый час. Потом стало тихо. Под утро, когда уже были в своих водах, огибая с севера Рыбачий полуостров, качка совсем прекратилась. Рындина больше не травило, но он был в дурном настроении - злился, что его последняя диверсия обошлась без боя с немцами.

–  Видите, - сказал он, подойдя к Лопатину, - шутил про чертову дюжину, а на поверку так оно и вышло - плюнуть и растереть!

Оп сердито сплюнул за борт:

–  Разве я об этом мечтал, когда шел?

Теперь, когда возвращались, Лопатину тоже, задним числом, начинало казаться, что и он не об этом мечтал. Когда опасность миновала, сделалось обидно, что немецкие патрули удрали в горы, не приняв боя, и разведчикам оставалось только жечь и крушить все, что у немцев было там, на этом мысу.