–  Хорошенькая теория, - сказал он, бросив на стол очерк и быстро зашагав по комнате.
– Большой подарок немцам сделал бы, напечатав твое творение...

–  Почему подарок?

–  Почему?
– переспросил редактор, останавливаясь перед Лопатиным и закладывая большие пальцы за ремень.
– Ну давай кого-нибудь еще позовем, пусть почитают, может, у меня ум за разум зашел...
– Он уже подошел к столу, чтобы нажать кнопку звонка, но передумал.
– Нет уж - пожалею тебя, забирай!
– сказал он, складывая очерк вчетверо и протягивая Лопатину.
– И выбрось это из головы, и вообще выбрось... Все равно в собрание сочинений не войдет...

–  А все-таки почему?
– не беря очерка, упрямо спросил Лопатин.

–  А потому, - сказал редактор, - что немцы возьмут твой очерк и перепечатают во всех своих вонючих оккупационных листках, мол, не бойтесь, дорогие оккупированные граждане, милости просим, служите у нас, даже если потом опять попадете в руки Советской власти, все равно ничего вам за это не будет...

–  А по-моему, не перепечатают. Какой им расчет перепечатывать? Наоборот, им больше расчета внушить, что как только мы придем, то всех, кто при немцах оказался на какой-нибудь работе или службе, вольно или невольно, - всех подряд за решетку...

–  Это по-твоему, - не найдя, что возразить, сказал редактор.
– Скажи, пожалуйста: одни виноваты, другие не виноваты, третьим чуть ли не благодарность за то, что они служили у немцев, надо объявлять... Ты только подумай, к чему ты, по сути, призываешь в своей статье...

–  К тому, чтобы всех не стригли под одну гребенку, только и всего.

–  А гребенка тут и должна быть только одна - служил у немцев или не служил! Время военное, все эти "с одной стороны, с другой стороны" надо отставить по крайней мере до победы.

–  Допустим.
– упрямо сказал Лопатин, - а все-таки как надо было поступать этому инженеру-коммунальнику, о котором я пишу?

–  Не знаю, - отрывисто сказал редактор.
– Не надо было оставаться или не надо было на работу являться... Самому думать, как поступать. А раз остался, пусть теперь расхлебывает кашу...

И вдруг Лопатин совершенно забыл и то, как он выстругивал свой очерк, чтобы там не было ни сучка ни задоринки, и то, как он заранее решил не ввязываться в бесполезные споры: слова редактора насчет расхлебывания каши взбесили его.

–  Слушай, Матвей! Как тебе не стыдно! Что значит "пусть расхлебывает"? Что же, эти люди виноваты, что ли, что мы отступили почти до Москвы? Мы отступили, а они пусть расхлебывают?

–  Надо было отступать вместе с армией, - отрезал редактор, злясь от сознания собственной неправоты.

–  Матвей...

–  Что Матвей?

–  А то, что у тебя пять корреспондентов в окружении остались, не сумели выйти, а ты хочешь, чтобы эта женщина с грудным ребенком и матерью-инвалидкой вместе с войсками ушла?! Ты хочешь, чтобы от границы до Москвы все успели на восток уйти, когда немцы летом танками по сорок километров в сутки перли... Кому ты говоришь? И ты, и я это своими глазами видели! А теперь "пусть расхлебывают", да? Что ты передо мной-то дурака ломаешь, извини, пожалуйста.

–  За "дурака" могу извинить, а за настроения твои другой бы на моем месте тебя по головке не погладил, - сказал редактор, останавливаясь перед Лопатиным и глядя ему прямо в глаза.
– И я бы не погладил, если бы немного похуже тебя знал.

–  А ты не гладь.

–  А ты не нарывайся! То, понимаешь, намекает, что мы немцам лишние потери приписываем, то всепрощение проповедует... Укороти язык, а то пожалеешь.

–  А я знаю, с кем разговариваю, - сказал Лопатин, тоже прямо глядя ему в глаза.
– Я с тобой, а не с Кудриным разговариваю...

Кудрин был работник редакции, у которого с началом войны открылась малопочтенная страсть сообщать по начальству разговоры корреспондентов. Он надеялся благодаря этому подольше пастись в аппарате, но не разгадал характер редактора и пулей вылетел на фронт.

–  И на том спасибо, - поворачиваясь спиной к Лопатину и снова начиная мерять шагами комнату, сказал редактор.
– Но если хочешь знать мое, лично мое, мнение, - повернулся он из угла кабинета, - разговор твой не ко времени. Увидел пять взятых городов и расчувствовался, а мы, между прочим, не Берлины берем, а под Москвой еще сидим, если глядеть правде в глаза. Рано разнюниваться! Сейчас без железной руки не только то, что отдали, не вернем, но и то, что вернули, между пальцев упустим. Жаль, тебя Сталин не слышит, он бы тебе в два счета мозги вправил!

–  Не знаю, не уверен, - сказал Лопатин.

–  Не знаешь?
– яростно переспросил редактор, и на его лице промелькнуло такое выражение, что Лопатину показалось, редактор знает что-то такое, чего не знает он.
– В общем, хватит!
– сказал редактор.
– Совесть надо иметь! Когда вам от меня достается - это вы знаете! А что мне за вас бывает - это одна моя шея знает!
– Он сердито хлопнул себя по шее.
– Забирай к чертовой матери свой очерк и считай, что у нас не было этого разговора.
– Редактор снова схватил очерк со стола и на этот раз, почти скомкав его, сунул Лопатину.
– Забирай, иди и высыпайся, завтра под Калугу поедешь!.. Подожди!
– воскликнул он, когда Лопатин был уже у дверей.
– Позвони домой, совсем из памяти выскочило - к тебе жена приехала.