– Это бы ничего. А если другое что-нибудь?

– Ну, мальчиков легче приводить.

– Очень плохие шутки!

– Странные мы люди!
– захотелось мне пофилософствовать.
– Научились терпимо относиться ко многому, почти ко всему! Но только когда не нас касается. Мы спокойно допускаем, что у кого-то могут быть какие-то нетрадиционные интересы. Но только не у наших близких!

– Пожалуйста, перестань! Валера абсолютно нормальный человек! Я не этого боюсь. Просто, когда молодой человек живет один, это, сам понимаешь, чревато... Друзья разные вокруг виться начинают. Разные, понимаешь? Девушка какая-нибудь прибьется и окажется наркоманкой. А ты даже не заходишь к нему. Я сама могла бы тоже, но я полтора месяца была в отъезде. И ты все-таки мужчина, отец, он тебе больше доверяет.

Я знал, что это не так: Валера доверяет нам в одинаковой степени. То есть в одинаковой степени не доверяет. Но согласился:

– Ладно, зайду сегодня же. Или завтра.

Нина слегка рассердилась:

– Ты будто мне одолжение делаешь!

– Вовсе нет. Просто - зайду. Я собирался. Зайду и зорким оком постараюсь разглядеть следы разврата и порока.

Нина внимательно посмотрела на меня и сказала:

– Отроги силою месть на кроле, но за тот не костечный. Читыреешь?

– Что?

– Отроги силою месть на кроле, но за тот не костечный. Читыреешь?

Нина смотрела на меня озабоченно. Как мать. И как женщина, которая начала новую жизнь, но прежняя тоже заставляет о себе думать. И я это видел, я это понимал. Но не понимал, что она говорит. То есть я понимал, что она говорит на русском языке, но не понимал ни слова. (Говорилось, то есть слышалось, не совсем, возможно, так, но надо же дать представление.)

Энцефалопатия, подумал я и торопливо отпил принесенное в этот момент официанткой пиво. Начинается. Органические поражения. Третья стадия. Как там? Интеллектуально-мнестическое расстройство, транзиторная глобальная амнезия... Сам-то я умею говорить?

– Да, - сказал я.

– Что да?

– Я согласен.

– С чем?

– Что-то надо делать!
– решительно сказал я, радуясь, что приступ прошел, едва начавшись.

– Что делать?
– недоумевала Нина.
– Ты понимаешь вообще, о чем я говорю?

– Извини, жара действует. Ты еще раз - и подробней.

Нина подумала, постучала пальцами по столу, глянула на меня недовольно: действительно ли не совсем понимает или валяет дурака? И повторила подробней:

– Емды бы кипаешь, пто дре гуулче порется про прето прокатетовать, жбо гаражно! Брещно! Стороче. Эма оа иклап, эма оа рырырын, ивуй бебе грошу, дафцы?

Я глотал пиво. Я опять выпал. Прокашлявшись, сказал:

– Жамды.

И ждал всплеска недоумения в ее глазах. Но она кивнула.

– Бор а циципи. Рпе сека, зоркотимся!

Черт побери, думал я, надо успокоиться. А то я сейчас остатком разума потеряю остатки памяти. Перестану понимать человеческую речь, понимать сам себя. И из открытого навсегда счастливого рта потечет пенистая слюна. Я же грамотный человек: язык и мышление неразрывны. Если я сейчас мыслю - и довольно связно, следовательно, я могу и говорить. Спокойно, спокойно, спокойно! Погода. Простое слово. Надо попробовать.

– Погода, - сказал я.

– Что погода?

– Отвратительная.

– Да, приятная погода.

– Ты знаешь, а у меня, кажется, опухоль мозга. Представляешь?

– А мы с Джеффом даже кондиционеры не включаем, оба любим жару, оказывается. Как он тебе?

– Мне, может, осталось совсем немного.

– Мне тоже некогда.

– Ты слышишь, о чем я говорю?

– Конечно.

Она слышала, но не понимала. Возможно, мне только казалось, что я говорю нормальными словами. На самом деле выговаривается совсем не то, что посылается из речевого центра мозга к языку. Где-то что-то перемкнуло. Надо теперь разобраться, когда я выпадаю из нормального состояния, а когда опять в нем. Сейчас вот - где? Надо сказать что-то, требующее однозначной реакции, чтобы проверить. (Хотя и так сказал - но, видимо, не получилось.)

– Ты его любишь, этого Джеффа?
– спросил я Нину.

– Конечно, - безошибочно ответила она. И встала.
– Ты позвони потом, когда к Валере сходишь.

– Ладно.

Она сделала несколько шагов.

Стройная походка совсем еще молодой женщины.

И вдруг остановилась. Повернулась, быстро подошла, села.

И стало что-то горячо и быстро говорить, то глядя мне в глаза, то опуская голову.

Я ничего не понимал. Предполагаю: она, никогда не любившая врать (в отличие от меня), объясняла, что дело не в любви, а в том, что Джеффу она нужна, а нам с Валерой уже нет, а она привыкла быть нужной, она без этого не может жить. Или, возможно, она просто перечисляла накопившиеся обиды. Или доказывала мне и себе, почему мы никогда не сможем жить вместе. А может, наоборот, сделала какие-то предложения, согласившись с которыми, я могу рассчитывать на ее возвращение - если, конечно, сам этого хочу... Закончила она явным вопросом. Смотрела на меня и ждала. А я почему-то не смог признаться, что не понял ни слова.

И, пожав плечами, сказал:

– Не знаю.

Она вдруг улыбнулась, тряхнула головой, быстро пожала мне руку. Поблагодарила. За что, интересно?

И ушла окончательно.

Мне было плохо. То есть физическое состояние после пива даже улучшилось, но в голове был явный сбой. И стало очень страшно. Только что я был на грани: то понимал, то не понимал. А теперь не понимаю ничего. Рядом сидят юноша и девушка. Они говорят друг с другом. Они говорят на русском языке, это я понимаю, но это единственное, что я понимаю, остального я совершенно не понимаю, и вот сижу, слушая, обливаясь потом ужаса, какого у меня в жизни никогда не было.