Из многих тысяч телепередатчиков уцелел лишь один. Но это был удивительный передатчик — озорной и резвый, как расшалившийся ребенок. Он игриво порхал, взлетал и снижался, выхватывая эффектные ракурсы. Застыв на месте, он долго показывал окруженный казармами строевой плац. На нем сновали изгнанники, одетые, как в былые времена, кто во что горазд: в черные фраки, в голубые мундиры, в украшенные позументами камзолы. Среди них и мои конвоиры. Узнал я их с большим трудом, так как нарядную гусарскую форму они сменили на серые солдатские шинели. «Молодцы, — мысленно похвалил я их. — Догадались!»

Изгнанники суетились, сбивались в кучки и, размахивая руками, громко спорили. С испуганными лицами они выкрикивали новые для себя слова: шомпола, розги. Горожане не могли взять в толк, как угодить неумолимому Гроссмейстеру. Как ни старались, их все равно ждала порка.

По улице к плацу бежал субъект с развевающимся на ветру пестрым галстуком. Лицо его искажено таким ужасом, словно за ним гналась Медуза Горгона.

— Идет! — вопил он. — Идет Гроссмейстер!

По улице, четко печатая шаг, шел Угрюм-Бурчеев. Рядом вертелся агент царской охранки, а чуть позади правильным строем шагали оловянные солдатики. Ино-гда они вытягивались в рослых солдат и снова сворачивались в оловянных пигмеев.

В левой руке новый Гроссмейстер держал все ту же книгу. Если раньше она вызывала у изгнанников смех, то сейчас они смотрели на нее с каким-то суеверным ужасом. Они уже прочитали название — «Устав о не-уклонном сечении» — и вполне уяснили его страшный смысл.

Изгнанники опустились перед Гроссмейстером на колени и, стараясь снискать расположение, захлопали в ладоши — ничего нового они придумать не могли. Угрюм-Бурчеев глядел на горожан ничего не выражающим взглядом. Чувствовалось, однако, что нестройные всплески аплодисментов и пестрота одеяний его раздражают. Он чуть шевельнул губами. Солдаты стали хватать самых нарядных и пороть их шомполами. Субъекту с пестрым галстуком удалось вырваться из солдатских рук.

— Не смеете! — кричал он. — Я депутат парламента! Конституция! Нам нужна конституция!

Глаза Угрюм-Бурчеева изменились… Нет, об этом истукане нельзя сказать, что слово «конституция» его словно громом поразило. Просто в стальном взгляде на миг промелькнуло что-то похожее на недоумение.

Солдаты тем временем оттащили депутата парламента в сторону, привязали к столбу и сложили у его ног дрова и хворост. Они уже усвоили этот вид казни. Телепередатчик продолжал нас удивлять. Уж не живой ли он? Не желая взирать на жестокую сцену, передатчик отвернулся. В его объективе — безмятежная голубизна с редкими облаками. Однако и здесь он не нашел мира и тишины: вместе с клубами дыма неслись к небу вопли сжигаемого депутата.

— Любуетесь? — услышали мы насмешливый голос вернувшейся бабуси. Погасив телевизор, она ворчливо добавила: — Шли бы лучше в лес погулять.

Вылазка в лес была просто необходима. Кони… Втайне мы постоянно думали о них, но вслух не заговаривали из какого-то суеверного чувства. Слишком многое зависело от того, как они примут нас.

В лесу стояла тишина, прерываемая гулкой дробью дятлов. В безлесных низинах попадались небольшие озера. Они сверкали под солнцем, искрились, словно смеялись живым русалочьим смехом. Но сами озорные существа не возникали и не беспокоили нас, не пытались искупать, хотя становилось жарко. Будто понимали, что нам не до этого, что мы чего-то боимся.

Да, я изрядно трусил. Я страшился самого себя, даже показалось на миг, что в каком-то подполье моем, в сыром, заплесневевшем углу еще таится скользкий, увертливый и душевно неароматный Пьер Гранье. А что, если Орленок учует его?

Еще больше меня тревожил дядя Абу. Рядом со мной, опустив голову, шел не самоуверенный джинн, а заметно приунывший, не веривший в свою удачу человек.

Час спустя показалась широкая луговина с редко расставленными ветвистыми деревьями. В их тени паслись красавцы: серый в яблоках Метеор и мой Орленок. Кони вскинули головы, увидели нас и радостно заржали. Истосковались они по людям.

Все страхи мои оказались напрасными. Орленок налетел на меня, как снежный вихрь. Я окунулся в развевающуюся серебряную гриву, как в пенистую волну, посмотрел в его глаза… И мы узнали друг друга! С огромным облегчением я обхватил теплую шелковистую шею.

Говорят, что человек — царь природы. Какой там царь! Жалкий и беспомощный, брошенный в страшный мир на произвол судьбы, я с благодарной нежностью обнимал не лошадь, а равное себе существо и надежного товарища.

А как же дядя Абу? Я вздрогнул и посмотрел поверх гривы Орленка. Его собрат Метеор доверчиво положил голову на плечо дяди Абу, и тот гладил шею коня с такой широкой и блаженной улыбкой, что я расхохотался.

— Дядя Абу! Да понимаешь ли ты, что произошло? Кони приняли нас. Ур-ра!

Вскочив на коней, мы носились по лесной поляне и веселились, как дети. Но приближалась ночь с ее страхами и паучьей тьмой, и мы присмирели.

— Коней мы здесь не оставим. Уведем к бабушкиной избушке, — предложил я.

Дядя Абу согласился со мной и со вздохом добавил:

— Запаздываем. Ну и попадет же нам.

Я рассмеялся: грозный джинн страшился гнева доброй старушки. Но та не сердилась. Взглянув на нас, она что-то проворчала и повернулась к очагу. Сгорбленная спина ее, весь ее поникший вид выражали такую обреченность, что мы пожалели бабу Ягу. Она понимала, что скоро мы покинем ее.