— Нет.

— Ну так знай, башка твоя стоеросова!

В кучке матросов, придвинувшихся послушать интересный разговор, больше никто не стал перечить рассудительному сигнальщику.

— Матросы шепчутся, — доложил графу Кривцов на следующий день.

— О чем? — Лопухин сделал вид, что ничего не знает о настроениях в команде.

— Полагаю, о нашем курсе. Жду неприятностей. Да вы бы, Николай Николеевич, хоть иллюминатор открыли! Топор можно вешать. Клопов, что ли, травите?

— Мышей, — улыбнулся Лопухин.

— От такого фимиама и крысы сдохнут. Себя бы пожалели. Давно ли от болезни оправились?

— Не беспокойтесь, не умру. Нет у меня такой привычки. Каким курсом идем?

— Двести шестьдесят. Ветер зюйд-ост, три балла и слабеет. Не развести ли пары?

— Ни в коем случае. Топливо приказываю беречь. Каков ход?

— Шесть с половиной узлов.

— Хорошо. Благодарю за предупреждение.

Предсказанные неприятности не замедлили явиться вместе с Аверьяновым. Боцман пришел один и был настолько вежлив, что даже постучал в дверь каюты Лопухина. Тон его, однако, был далек от почтительного, а рот кривила всегдашняя жесткая усмешка.

— Братва интересуется: куда это мы с такой прытью чешем на вест?

— В Иокогаму, а оттуда во Владивосток, — сухо ответил граф, понимая, что дальше темнить не стоит.

Эффект вышел разительный — глаза боцмана округлились, челюсть слегка отвисла, а куда подевалась усмешка — трудно сказать.

— Почему? — только и сумел выдавить из себя Аверьянов.

— По целому ряду причин, останавливаться на которых я не считаю нужным. Вернитесь к своим обязанностям, боцман.

Аверьянов исчез, но ненадолго. Не прошло и часа, как он явился вновь, сопровождаемый несколькими дюжими матросами. Постучать на сей раз он не удосужился.

— Чему обязан? — вопросил граф, прекрасно понимая, чему.

— Братва желает объяснений, — тяжело дыша, заявил боцман.

— Позвольте осведомиться, — прищурился Лопухин, — кого вы называете братвой? Всю команду?

— Да!

— Так бы и говорили. Где будем объясняться? Здесь? На палубе?

— Команда просит вас спуститься в кубрик.

— Раз просит, значит, сейчас буду. Ступайте.

То, что раздраженные матросы послушались, вселяло некоторую надежду: не все еще потеряно. Главное — удержать их от необратимых поступков…

— Не ходите, барин, — подал голос Еропка. — Ей-ей, убьют вас там. Или измордуют так, что родная мать не узнает, а сделают все равно по-своему. Не видите разве, какой народ? Отчаянные. Натерпелись в рабах-то. Да еще мраксисты у них заводилами! Этим что ни скажи, все против шерсти…

— Зато бравые ребята, — поддел Лопухин.

— Бравые-то они бравые, а только лучше бы не с ними со всеми разговоры разговаривать, а с выборными от них. Да не в кубрике, а в кают-компании. Да имея при себе револьвер, а лучше два!

— Если дойдет до пальбы, то и десять не помогут.

— Во-от! — обрадовался слуга. — Очень возможное дело. А с револьвером все ж не в пример спокойнее.

— Туда, где не помогут десять револьверов, не стоит брать и одного.

Еропка зашевелил бровями — пытался вникнуть в силлогизм.

— Тогда, барин, вы как знаете, а я иду с вами, — заявил он, то ли вникнув, то ли нет, но поняв главное: перечить бесполезно.

— Ступай лучше спать. Вижу, хочешь.

Слуга засопел — решал: пропустить совет барина мимо ушей или притвориться обиженным?

— Ну-ну, — примирительно сказал Лопухин. — Я пошутил. Только уговор: сидеть тихо и первым ни во что не лезть. Договорились?

— Но, барин, как же…

— Тогда не уговор, а приказ. Повтори.

Кубрик встретил их темнотой и духотой. Чадящие светильники готовы были задохнуться от нехватки свежего воздуха. И неудивительно: в орлопдек набилась вся команда, включая сюда и бросивших свои места вахтенных. Сорвавший голос Кривцов плюнул, убежал в рубку. Основные паруса были убраны, баркентина едва двигалась под одним бом-кливером.

Лопухин скользнул взглядом по угрюмым лицам. Он кожей чувствовал напряжение. Эти люди прошли через такое, что по всем законам, божеским и человеческим, спрос с них невелик. Один удар разводным ключом в затылок — и нет больше статского советника Лопухина. И все же надо уговорить их совершить еще одно усилие…