Теще мы не сообщили, куда идем, - побоялись. Я нес Мальчика, который стал, надо сказать, тяжелым, точно гирька. А Майка висела у меня на другой руке и шептала:

– Не забудь - вторая ямочка. И потом носик расправить... Говорят, они как-то разогревают и в разогретом виде утюжат. Как ты думаешь, это не очень больно? И ножки... пусть посмотрит ножки. Мы обязаны думать о его будущем. А вдруг он захочет пойти в гимнасты? Или в балет?

У самого подъезда она вдруг заробела и сказала, что дальше не пойдет, будет ждать нас на улице. Мы отправились с Мальчиком вдвоем. За нами гулко и как-то зловеще захлопнулась дверь.

Частник жил в клетушке под вторым маршем лестницы. Это был здоровенный дядя с черной повязкой на глазу, с угрюмым небритым лицом и клейкими руками. За его спиной стояла узкая железная койка, неубранная, помятая, со свисающими простынями. Под низкими круглящимися сводами на полках были натыканы кое-как радиоприемники, будильники, надтреснутые вазы с амурчиками. Амурчики имели несчастный вид - возможно, от спертого воздуха и запаха ацетона.

– Как вас зовут?
– осведомился я.

– Чего?.. А! На все руки.

С полок свисали завитки магнитофонных лент, почти касаясь его жестких волос, небритых щек. Веселой музыке тоже было душно и трудно в этой каморке с толстыми стенами - без людей, без воздуха, без уличного шума.

– Вот ребенок... дефекты... Посмотрите, пожалуйста.

Мальчик вдруг заплакал, что с ним бывало очень редко. Прилип ко мне, как пластырь, и ни за что не хотел идти в руки к частнику. Кое-как я с ним справился.

– Значит, так, - сказал частник.
– Семнадцать... да три с полтиной за материал... и где-то я должен достать маленькие шурупчики. Налево, иначе не достанешь. Это заводской артикул, в продажу не поступает. А знаете, теперь найти человека, чтобы вынес с завода? Семь потов сойдет.

– Вы что, собственно, собираетесь делать?
– спросил я, на всякий случай подхватывая Мальчика на руки.

– Чего?.. А! С ребенком-то? Тут подрезать... поднатянуть. Ну, и на шурупчиках... Деньги все вперед. Полностью. Вы не сомневайтесь, работа у меня чистая. Шикарная работа. Будете довольны.

Каморка закрывалась стеклянными дверями, а за ними снаружи были еще другие, сплошь железные, как в Госбанке. На них было множество всяких засовов, задвижек, замочных скважин, ушек с подвесными замками. Видимо, частник тут и ночевал и ел, - рядом с банкой, где был разведен столярный клей, стоял грязный стакан, а на газете лежали кружочки колбасы.

– Деньги как, сейчас дадите?
– спросил частник.
– Если крупные, могу разменять.
– Он сделал движение куда-то в сторону кровати.
– Найдем.

Я спросил, нельзя ли обойтись без всяких этих подрезок. Как-нибудь иначе сделать.

– Чего? А! Тогда если только так... Сменить целиком головку. Товар имею отличный. Большой выбор.

Раздвигая несвежие простыни, он извлек из-под кровати ящик. В ящике навалом лежали детские головки. Они, как на подбор, были очень хорошенькие. Ровные короткие носики, аккуратные дужки темных бровей.

– Сменим, дело минутное. Деньги все вперед. Полностью.

Было тяжело видеть, как он перебирал эти милые головки своими большими темными руками с грубыми пальцами, поросшими пучками черных волос.

– Я, пожалуй, пойду... Пожалуй, знаете, еще подумаю, - я стал отступать к двери.

– Долго не думайте, - сказал частник, ногой отправляя ящик обратно под кровать. Мне показалось, что головки тихонько застонали.
– А то уплывет товар. Такие головки сейчас достать, вы что-нибудь понимаете или нет?
– Он принялся жевать колбасу.
– Когда кругом ОБХС... общественность... мусора (так он называл милиционеров). Все лезут, кого не просят.

Майка кинулась ко мне несчастная, вся заждавшаяся, даже, кажется, заплаканная. Шоколадные глаза влажно блестели на ее побледневшем лице.

– Господи! Как долго... Зачем я только все это затеяла? И потихоньку от стариков. Простить себе не могу. Подумаешь, ямочка, какая важность. Жду, жду, и мне все кажется: с вами там что-то ужасное делают. Что-то с Мальчиком... Дай-ка мне его сюда. Ах, Юрка, ты не знаешь, как это хорошо, что вот мы все трое вместе, просто вместе...

– М?

– Мгм.

– Он же тяжеленный.

– Нет, мне приятно.
– Майка засмеялась.
– Он такой бархатный... теплый. И откуда они только такие берутся?

Она вполголоса стала читать стихи.

...Не разучимся мы никогда

(Хорошо нам живется иль худо)

Сожалеть об ушедших туда,

Удивляться пришедшим оттуда.

– Чьи это стихи?
– спросил я.

– Не знаю. Не помню. Кто-то прочел при мне...
– Майка спохватилась: - А что, собственно, он тебе предлагал, этот частник? Что собирался делать?