И конечно, был не прав.

Просто жизнь продолжалась. Просто Русалке было двадцать три года. Просто белому платью надоело висеть на плечиках в шкафу, необходимо было поразмяться.

А шрамы от глубоких душевных ранений не зарастают очень долго, часто остаются навсегда. Но они не видны, даже если надеть платье без рукавов и с большим вырезом.

Русалка смотрела вслед уехавшей машине, заслонив глаза ладонью. Конечно, ей не могло прийти в голову, что она видит Человека последний раз в жизни. Если бы кто-нибудь ей такое сказал, она бы, наверное, рассмеялась.

– Куда это он так рано?

– В академию. На заседание.

Шофер, с веточкой сирени за кокардой фуражки, добродушно-глупый, услужливый, был в то утро доволен собой и погодой, весел, ему хотелось поговорить на какие-нибудь интересные темы.

– Газетку вчерашнюю читали? Женщина родила младенца с двумя головами. Куда же его теперь, в науку? Или населению будут показывать? И как считаете, он один, младенец, или их, с позволения сказать, двое? И опять насчет имени - одно давать? Или, скажем, два - через тире? И как насчет метрики...

Материал о двухголовом ребенке был напечатан на первой странице пухлого многокрасочного воскресного выпуска - крупно, жирно, с фотографиями. А где-то на восемнадцатой - последние сообщения из южных районов страны. На юге карательные отряды сжигали целые деревни. Всех подряд: женщин, детей, стариков. Распарывали активистам животы, засыпали туда горстями землю - ты хотел чужой земли, так на, получай, жри...

Избрание нового академика всегда происходило в Актовом зале - так было заведено с первого дня существования академии Наук и Искусств.

Здесь, в академии, царила Госпожа Традиция. Здесь были все те же неизменные стулья с тонкими гнутыми золочеными ножками, и обивка на них всегда была истершаяся, полинялая - ее старались менять возможно реже. Здесь были темные гобелены с неразборчивыми пасторальными сюжетами, темные, почти черные портреты в рост основателей академии - "первых шестнадцати", темные, пятнистые, как будто шелушащиеся после тяжелой болезни старинные зеркала, в которые нельзя было смотреться, канделябры со свечами, которых не зажигали уже сто лет, но подле которых неизменно, незыблемо лежали щипцы для снятия нагара.

Академики медленно, неохотно съезжались на торжественное собрание. Согласно традиции на этот раз они были не в парадных академических сюртуках, а в том виде, в каком посещали ассамблеи академии ее основатели, "шестнадцать великих" - длинный, темный, низко свисающий на плечи парик с крупными буклями тщательно завитых кудрей, латы, черные, вороненой стали, отливающие синевой, и кружевное жабо у шеи.

Лица, почти у всех собравшихся будничные, озабоченноделовые, странно контрастировали с кружевом и сталью, с условными кинжалами в ножнах и выложенными в строгом беспорядке театральными букаями. Некоторые были положительно смешны - особенно толстые старые люди, в которых не было ничего героического, романтического.

В таком виде, как тени прошлого, как пржвидения из старого добропорядочного романа, ходили по огромному фойе лучшие ученые страны, тихо переговариваясь, немного стесняясь звона своих лат. Внизу одна за другой, фырча, отъезжали ультрасовременные автомашины последних марок.

Человек чуть не опоздал - он искал этот чертов парик, а его, оказывается, Ученик отнес к своей матери, потому что в локонах завелась моль. Насилу нашлись перчатки и жезл, который каждый из них обязан был держать в руках.

На широком разливе входной лестницы его догнал астроном, спросил:

– Значит, будем выбирать его академиком?
– и беспомощно развел руками. Астроном был стар, очень стар, почти как звезды, которые он любил, его опушенная белым редким облачком волос голова тряслась на тонкой худой шее.
– Что ж... Политика - это всегда грязь, от Цезаря и до наших дней. Так было, так будет. Скажу свое "да", сплюну, если во рту будет слишком горько, и вернусь обратно к звездам.
– И стал с увлечением рассказывать о неприличных повадках одной маленькой звездочки из созвездия Волосы Вероники, о ее капризах, об отклонениях от положенного. Он говорил добро, мудро и снисходительно, как говорит о простительных заблуждениях молоденькой балеринки много повидавший на своем веку директор труппы.

Человек вошел в фойе и стал к стенке, хмурясь, дергая плечом. Его раздражала эта нелепая палка в руке, раздражали длинные крылья парика, мотающиеся, как уши у собаки. Он не любил бессмысленного, бесполезного.

Рядом остановился Философ, великолепный, презрительный, с ироническим прищуром глаз. Он смолоду играл в либерализм, даже написал левую книгу "Его величество народ"; теперь называл себя независимым и выпустил книгу: "А я ни с кем".

– Какие у него уже есть звания? Глава Государства. Командующий всеми сухопутными и морскими силами Республики. Отец церкви. Будет еще и членом академии.