И ушел, а искательно согнутые, неотступные фигуры последовали за ним на некотором расстоянии, как следуют рыбешки-лоцманы за акулой или другим хищником: а вдруг что-то перепадет.

Поток людей втягивался в зал. Самый молодой академик, загорелый белозубый Океанограф, весело приветствовал Человека, пробираясь к нему в толпе.

– Как дела? А я еду на военном корабле в кругосветное путешествие. На два года!
– Человек повернулся к нему, взглянул в лицо, и Океанограф погасил улыбку, как гасят папиросу, стал сумрачно-серьезным.
– Да, гнусно, я с вами согласен. А что сделаешь? Я хотел сегодня не прийти, как позволяет себе наш президент. Но что можно Юпитеру, то нельзя быку. Полетела бы к чертям моя поездка. А я так долго за это бился, меня с таким трудом утвердили - вы ведь знаете, мой отец сотрудничал в свое время в социалистических газетах, был близок к рабочей партии до ее запрещения. Этих вещей у нас не забывают. Подумать только!
– Опять блеснула его славная мужественная улыбка.
– Такое путешествие, это же моя старая мечта, мой мальчишеский сон. И потом от этого зависит моя работа. У меня ведь работа...

"У всех работа", - хотел сказать Человек, но промолчал и отстал от Океанографа, потерял его из виду. Позднее вспоминали, что в то утро он был очень молчалив - еще молчаливее обычного. Мало кто в то утро слышал его голос.

Тяжелая рука хлопнула Человека по плечу - так, что зазвенели латы. Это был Писатель с его лохматыми бровями и толстым носом, с неизменной сигаретой в зубах.

– Нечего толкаться. Постоим, сосед.

Жабо сидело на нем косо, кое-как, локоны парика спутались.

– Хоть докурить...
– Он жадно, часто затягивался.
– Вот вы стоите, прямой, как солдат, в панцире... с бородкой... Был такой великий однорукий - Мигуэль Сервантес де Сааведра. Однорукий солдат. Вы на него похожи.

Человек, смущаясь, неловко пожал плечами.

Писатель неожиданно рассердился.

– Прямой. Это только кажется. Вы прямой. Я прямой. Иллюзия! Так или иначе все мы изгибаемся, склоняемся, применяясь к изгибу подлости века. Он сыпал пепел на обивку золоченого диванчика, на паркет.
– Нельзя оставаться прямым. Тебе кажется, что ты прямой. Но позвоночник уже изогнут, необратимо изогнут...

– Сколиоз, - обронил на ходу Медик с понимающей усмешкой.

Писатель сплющил сигарету о каблук и сунул ее в вазу.

– А изгиб подлости века очень крут - и становится все круче. Надо уже выламываться вот так.
– Он весь перекосился с шутовской гримасой боли. Выламываться, ломаться.

– Что тут у вас?
– тихим ласковым голосом спросил вице-президент, проходя в зал.

– Рассказывают похабный анекдот, - грубо ответил Писатель.
– Как одна публичная девка...

Зал был полон. Человек и Писатель сели на свои места - кресло номер 202 и кресло номер 203. За красным бархатным барьером правительственной ложи, ближайшей к сцене, появился Глава Государства. В темнокудрявом парике и вороненых парадных латах, с белым отложным широким воротником вместо кружева, уперши в бок руку с жезлом, он выглядел отлично, как будто только что сошел со старинной батальной картины. Его тонкие жестокие губы, впалые щеки и пустые глаза удивительно подходили к этому костюму Черного Воина, Воина Зла, превращали маскарад во что-то гораздо более серьезное.

На сцену вышел вице-президент и сел в резное потемневшее кресло, на котором согласно традиции лежал толстенный том в переплете из ослиной кежи (туда испокон веку заносились имена всех избранных академиками). Переплет должен был напоминать о том, что один из основателей академии прославился памфлетом: "О пользе ослов".

Длинный лысый человек начал монотонно читать протокол последнего заседания. Его предстояло утвердить. В зале не слушали, переговаривались.

– Идиотизмы, ослизмы, - сказал Писатель сердито.
– А закурить нельзя. Выпить тоже. Кланяйтесь, изгибайтесь, де Сааведра. Ослиному заду, сидящему на ослином томе, кланяется - кто? Человек. Достойно кисти Гойи!

– А если Человек не хочет кланяться?

– Э, бросьте. Все на свете так относительно.
– Лицо Писателя задергалось.
– Я сейчас изучаю кое-какие материалы по религиозным войнам. Хочу написать... думаю начать...
– Он махнул рукой.
– Бедная многострадальная наша родина! Читаешь - и страшно. И там и там заблуждения. Из-за одного слова, искаженного неграмотным переводчиком, лились реки крови... люди шли на смерть, на подвиг. Не знаю, кто страшнее, кто дурее - те, что жгли во имя бога, говорящего "Не убий" на языке древних латинян, или те, кто радостно, с псалмами всходили на костер во имя бога, говорящего "Не убий" на грубом, тогда еще совершенно неразвитом крестьянском диалекте наших предков, с этими отвратительными флексиями... Сейчас смешно думать и о тех и о тех.

– Мне не смешно.

– Врете, дон Мигуэль. Смешно! Так же смешны будут наши распри потомкам. Да они даже не сумеют понять, что мы там проповедовали. Кто был в черных латах, а кто в белых ризах. Белых с кровью... Нет, прав Эклезиаст: "Видел я все "О дела, какие делаются под солнцем, и вот все - суета и томление духа!" Человек спросил, отчего же он, придерживаясь таких взглядов, подписал в свое время протест против ареста восьмидесяти.

Писатель насупился, сердито фыркнул.

– Просто дурная привычка быть чистоплотным. Подтираться пипифаксом после испражнения. Немодно, устарело. Пора бы отвыкнуть...

Протокол утвердили и перешли к следующему вопросу.

Вице-президент стал тоном проповедника излагать, как много сделал для отечественной науки Глава Государства, каким чистым и прозрачным медом мудрости напоены труды его, как он прост, человечен и скромен, как глубок и гибок в своих обобщениях, как поражает, почти сокрушает непреодолимая сила его логики и кристальная ясность ума...