— Ты, ять, с ума сошел! Ну что ты за человек такой?! — прорычал он.

— Что? Но он же нас…

Господин Тюльпан буквально вырвал подсвечник из руки напарника.

— Ты только посмотри на эту вещь, — продолжал он, не обращая внимания на ошеломленного жреца. — Настоящий, ять, Селлини! Да этому подсвечнику, ять, пятьсот лет! Вот, глянь гравировку на чашечке. Но нет, ять, для тебя это всего-навсего пять фунтов серебра!

— На самом деле, гм, — произнес жрец, мысли которого пока еще не поспевали за событиями, — это Жадница.

— Что? Ученик? — воскликнул господин Тюльпан, и от изумления его глаза даже перестали бешено вращаться. Он перевернул подсвечник и посмотрел на основание. — Эй, а ведь ты, ять, прав! Стоит клеймо Селлини, но с маленькой буквой «ж». Впервые вижу, ять, предмет, относящийся к столь раннему периоду его творчества. Жадница куда лучше работал по серебру, жаль, имя, ять, такое дурацкое. Ваше преподобие, ты хоть представляешь, сколько за эту вещицу можно, ять, выручить?

— Мы думали, долларов семьдесят…—сказал жрец полным надежд голосом. — Одна старая дама много мебели завещала храму. На самом деле мы храним все это как дорогое воспоминание…

— А футляр, ять, остался? — спросил господин Тюльпан, вертя подсвечник в руках. — Он делал великолепные, ять, подарочные футляры. Из вишневого, ять, дерева.

— Э… Нет, кажется, нет…

— Уроды, ять.

— Э… А он что-нибудь стоит? Без футляра? Кажется, у нас где-то есть еще один.

— Если продать хорошему коллекционеру, тысячи четыре, ять, долларов, — просветил господин Тюльпан. — А за пару не меньше двенадцати штук можно снять. Сейчас коллекционеры, ять, очень интересуются работами Жадницы.

— Двенадцать тысяч! — пробормотал старик, и глаза его зажглись огнем смертного греха.

— А может, ять, и больше, — подтвердил господин Тюльпан. — Очаровательная вещица. Для меня большая, ять, честь держать ее в руках. — Он мрачно посмотрел на господин Кнопа. — А ты хотел использовать этот шедевр в качестве тупого, ять, предмета.

Он аккуратно, почти благоговейно поставил подсвечник на стол и аккуратно протер его рукавом. Потом резко развернулся и треснул жреца кулаком по голове. Старик, охнув, осел на пол.

— И они хранили его в каком-то, ять, шкафу, — вздохнул господин Тюльпан. — Духовные, ять, люди.

— Хочешь — забери, — предложил господин Кноп, запихивая одежду в мешок.

— Не, местные барыги просто, ять, расплавят его, — сказал господин Тюльпан. — Мне, ять, совесть не позволяет так поступить. Слушай, давай найдем эту, ять, псину, эта помойка меня уже достала. Она меня угнетает.

Вильям перевернулся с боку на бок, проснулся и уставился, выпучив глаза, на потолок.

А еще через две минуты госпожа Эликсир спустилась в кухню, вооруженная лампой, кочергой и, что важнее всего, в бигуди. Не спасовать перед такой комбинацией мог лишь обладающий действительно железным желудком злоумышленник.

— Господин де Словв! Что ты себе позволяешь? Уже полночь!

Вильям лишь на мгновение поднял взгляд, продолжая открывать ящики буфета.

— Прошу прощения, госпожа Эликсир, я случайно уронил кастрюлю, готов возместить любой ущерб. Где же эти весы?

— Весы?

— Весы! Кухонные весы! Где они?

— Господин де Словв, я…

— Где эти клятые весы, госпожа Эликсир? — в отчаянии заорал Вильям.

— Господин де Словв! Как тебе не стыдно!

— Госпожа Эликсир, на чашу этих весов может быть положено будущее всего города!

Выражение смертельного оскорбления на лице госпожи Эликсир постепенно исчезло, сменившись полным недоумением.

— Что? На чашу моих весов?

— Да! Да! Вполне возможно!

— Э… Они в чулане, рядом с мешком муки. Всего города, говоришь?

— Весьма вероятно!

Вильям торопливо сунул в карман тяжелые бронзовые гирьки.

— Возьми старый мешок из-под картошки, — посоветовала госпожа Эликсир, очень взволнованная услышанным.

Вильям схватил мешок, запихнул в него весы и бросился к двери.

— То есть с Университетом, рекой и всем прочим? — с беспокойством уточнила хозяйка пансиона.

— Да! Да, конечно!

— На моих весах?

— Да!