– Однако который час?

Он взглянул на часы. Стрелка показывала четверть одиннадцатого.

Он отошел от окна, походил по кабинету, зачем-то взглянул за двери, взял газету, машинально прочел о бенефисе г-жи Филиппо и стал прислушиваться. Все было тихо, только часы мерно чикали. Вот чьи-то шаги... "Это, должно быть, Николай! Это его шаги. Что ему надо?"

– Николай, это ты?..

Ответа нет.

"Должно быть, показалось!" - подумал Борский, подошел к зеркалу и испугался своего лица, - до того оно было старое, изнуренное, словно бы чужое лицо.

– Теперь, кажется, звонят?
– прошептал он и схватился за револьвер.

Но все было тихо.

Борский взял листок бумаги и начал рисовать какие-то лица, потом стал чертить цифры. Он подвел итог, - выходила громадная сумма в два миллиона рублей.

– Пассив не маленький!
– прошептал Борский, продолжая писать цифры. Актив совсем ничтожен. Бедная Елена! Впрочем, по счастию, она меня не любит! Разве поплачет из жалости!
– усмехнулся Борский.

Но кто его любит? Где его друзья?

Он вспомнил, что никто.

– А когда-то были!
– проговорил он.
– Но тогда и я был другим...

Он облокотился на стол, и мысли его были далеко от настоящего. Перед ним проносились годы первой молодости, веселые, добрые лица бывших друзей.

"По крайней мере увидят, что кончил хорошо!
– грустно улыбнулся Борский.
– Не струсил перед концом!"

– Василий Александрович!
– испуганно проговорил Николай, вбегая в комнату.
– Василий Александрович!

Борский поднял голову.

– Звонят! сильно звонят! Я не отворю, а вы уезжайте через черный ход... Я распорядился... Лошадь готова... Вы уж извините!

Борский, казалось, не понимал, о чем говорил Николай. Он сосредоточенно глядел в его лицо, но не ответил ни слова.

Снова раздался нетерпеливый звонок.

Борский услышал его.

– Право, уезжайте, Василий Александрович... Я и пальто вот приготовил, а то эти мужланы опять придут... Уезжайте!
– с мольбой в голосе говорил Николай.

– Уезжать?.. Спасибо тебе, мой друг... Спасибо!..
– заметил Борский, нежно взглядывая на Николая.
– Но только ехать мне некуда... Иди, отворяй двери!

Николай вышел. Борский встал, запер на ключ двери и снова сел к письменному столу, взял в руки револьвер и взвел курок.

"Еще минуту! Минута моя!.." - подумал он.

В прихожей раздались сердитые знакомые голоса.

– Пора!
– прошептал Борский, расстегнув сюртук, и приставил дуло револьвера прямо к телу, около сердца. Ощущение холода заставило его вздрогнуть. Рука невольно опустилась, и отчаянный, тоскливый взгляд обратился к отворенному окну...

За дверями громко говорили. Борский взглянул еще раз на голубое небо и повернул голову к дверям. В дверях двигалась ручка... Кто-то громко стучал.

Он машинально поднял руку, приложил дуло к сердцу, зажмурил глаза и дернул за собачку раз, потом другой...

Два выстрела один за другим раздались в кабинете.

Когда выломали двери, Борский был мертв. На столе лежала записка следующего содержания: "Прошу прощения у всех. Потерявши честь, остается потерять жизнь, что я и решил сделать. Точные сведения о моих долгах и о моем имуществе лежат в запечатанном пакете. Сведения малоутешительные, хотя и верные".

Глава двадцать вторая

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО

Когда Елене подали письмо и она прочла первые строки, у нее потемнело в глазах, она потеряла сознание и без чувств упала на руки горничной. Когда она пришла в себя, около нее уже был старик отец. Она непременно хотела немедленно прочитать письмо, и старик дрожащим от волнения голосом прочитал следующие строки:

– "Дорогая Елена!

Когда ты будешь читать мое письмо, меня не будет в живых. Прости, что я испугал тебя таким концом, но конец этот являлся единственным неизбежным исходом. Я рисковал всю жизнь и не всегда разбирал средства, - не приходится теперь останавливаться перед риском смерти. Лучше смерть, чем позор, презрительные взгляды тех самых людей, которые у меня ели и пили, и наконец перспектива суда и ссылка за... за мошенничество... Я хотел было не писать тебе этого слова, тебе, честной и правдивой натуре, но теперь, у порога смерти, я не решаюсь обманывать тебя... Да, я сделал мошенничество: я взял залоги, чтобы внести их в военное министерство, но не внес. И так как эти деньги пропали вместе с заводом, на который я легкомысленно возлагал надежды, то мое дело потеряно навсегда... Я увлекся возможностью быстрой наживы и поставил все на карту. Карта убита, - убит и я. Если бы она была дана, я возвратил бы деньги и никогда не думал бы, что я сделал мошенничество... Мы, игроки наживы, меряем нравственность успехом.

Но не для того я взялся за перо, чтобы посвящать тебя, чистую и непорочную, в эту грязь, которая для тебя всегда была грязью, а не золотом, и которая мне казалась грязью только в редкие минуты просветления и теперь, когда приходится подвести итоги... Я взялся за перо, чтобы вымолить у тебя прощение, надеясь, что ты, хорошая и добрая, найдешь в своем сердце сострадание и для меня, несмотря на признания, которые я должен сделать, как это мне ни трудно...

Я обманул тебя, обманул твоего отца, для того чтобы жениться на тебе. Я не любил тебя тогда, - не любил, как любят люди, связывающие с своей судьбой судьбу другого существа, - и сделал предложение не тебе, а наследству, которое, думал я, ты получишь от твоего дяди. Я знал, что ты любишь другого, но я знал также, что ты любишь твоего честного отца, и вот на твоей привязанности к нему я основал свои расчеты. Тебе сказали, прости, если можешь, и той, которая сказала тебе, - что семье грозит разоренье, что твоему любимому отцу грозит позор и что я являюсь спасителем, и ты с самоотвержением согласилась быть женой нелюбимого человека. Ты не скрыла этого от меня и просила только об одном, чтобы отец твой никогда не знал о твоем поступке..."