– Молчи, Павлушка! Молчи!
– останавливает его бабушка.
– Аль мало тебе было Колымы?

За невыученное стихотворение Василиса Авдеевна вполне законно поставила мне двойку. Завтра снова спросит. Если не выучу - вторую двойку поставит.

Беру с полки томик Пушкина.

– Почитай вслух!
– просит дедушка.
– Только не про осень. Она и без стихов надоела.

– Давай, шпарь...
– поддакивает запьяневший Пал Иваныч.

Выбираю первое попавшееся: Что в имени тебе моем?

Оно умрет, как шум печальный

Волны, плеснувшей в берег дальный,

Как звук ночной в лесу глухом.

...Я читаю, оба старика беззвучно плачут.

Бабушка подметает пол. От веника, вместе с пылью, поднимается терпкая горечь.

Дедушка медленно поворачивает голову, вытирает покрасневшие глаза ладонью:

– Напиши, внучок, про нас, дураков, стихотворенье!

– Не лезь к ребенку, пушшай учитца!
– Бабушка крестится на полку с учебниками.

Советует мне не обращать внимания на стариков: пьяные, болтают невесть что...

И как только советская власть терпит таких? Собаки в космосе летают, а у этих антихристов одна забота - раздобыть чекушку да поругать за глаза всех на свете начальников.

Пал Иваныч возражает: что такое космос - чепуха! Обыкновенная темнота.

Дедушка берет недоплетенную кошелку, заправляет в нее свежий лозиновый прут.

Таких прутьев у него целый пучок. Вчера срезал на задах огородов. Прутья терпко пахнут зеленой корой, духовитым осенним соком. Дедушка изрядно выпивши, однако пальцы его работают как бы сами собой, и кошелка тоже плетется сама.

Бабушка обхватывает булькающий чугун тряпкой и, задыхаясь от тяжести, несет его в сени.

Старики не обращают на нее внимания. Но вот дедушка огляделся, отложил на время кошелку, раскурил цигарку, заправленную крепчайшим самосадом.

– Наконец-то вынесла эти чертовы очистки!
– облегченно вздыхает он. А то совсем дышать было нечем...

Дым от самосада такой резкий, что у меня начинают слезиться глаза. За окном смеркается короткий осенний день, строчек стихотворения не разобрать. Надо дожидаться, когда дедушка разожжет лампу.

Бабушка поторапливает: зажигай лампу, старый пень! Да не кури - дите Пушкина учит!

Пал Иваныч многозначительно поднимает указательный, изуродованный во время пыток палец.

– Пушкин, товарищи, это душа России! Зачем ему писать про нашу грязь и наши уродства, ежели он гений?

Я смотрю на едва различимую фотографию Белки и Стрелки и думаю о том, что когда-нибудь в космос пошлют школьника и вдруг этим школьником страшно подумать!
– окажусь я?..

Дедушка пинает полынный веник. Говорит бабушке, чтобы взяла березовых в сарае.

От березы и запах приятнее, и метут они лучше. Встает, поправляет на стене вырезку с портретами собак - жалко! А ежели человек сгорит, еще жальчее будет...

От едкого дыма махорки, от пыли, поднятой полынным веником, слезы сами собой начинают капать из моих глаз на страницы книги с почти неразличимыми строчками стихов.

Пал Иваныч, опустивший было голову на стол и задремавший, с липким звуком отдирает от клеенки морщинистую щеку, тупо смотрит на меня выцветшими хмельными глазами.

– Не плачь, юный товарищ! Человек не сгорит ни в каком космосе, ни в какой ядерной войне. Партия не позволит сгореть. Потому что партия настоящая, коль осознала свои ошибки... Я - несгораемый революционер!.. Он стучит себя в гимнастерочную грудь с прилипшими к материи листочками квашеной капусты.

– Забяруть тебя, Павлушка, опять забяруть...
– вздыхает бабушка.

– Ничего, авось доживу до новой заварухи!
– Пал Иваныч потирает ладони, глаза его воинственно блестят.

Бабушка сама разжигает керосиновую лампу, протирает кухонной тряпкой закопченное ламповое стекло, надевает его осторожно поверх потрескивающего желтого язычка пламени. Стекло попискивает, хрустит в пазах.

– А вот был у нас во время империалистической такой случай...
– Дедушка тянется потухшей цигаркой к вершине лампового стекла - вспыхивает вновь зажженный малиновый огонек.

Пал Иваныч, перестав дремать, раскачивается на табуретке и грозит дедушке пальцем, словно заранее хочет сказать: никак не могло быть такого случая!..

Первый

Я знал, отчего у дедушки заболели глаза: долгие годы он топил печки в райкоме, в самом большом и массивном здании нашего поселка. Глаза его стали сохнуть от повседневного жара. Тем не менее, он до конца дней своих гордился, что работал в таком важном учреждении. Тогдашний первый секретарь Прохор Самсонович Зыков здоровался с ним непременно за руку.