Мужики сидели, разговаривали, и все разговоры постепенно сводились к недостающему новому рублю. Кончалось обычно тем, что бабушка после долгих вздохов и причитаний давала этот несчастный рубль. Деньги, нагревшиеся в дедушкином кулаке, вручались мне, и я отправлялся в вечерний магазин.

– Ступай в противогазе, продавщица сразу ящик водки выставит, лишь бы поскорей убирался...
– шутили они мне вслед.

Я шел и думал о новых деньгах, теребя хрусткий бумажный рубль. Стоило ли затевать реформу, если на прежний рубль я мог купить и конфет и пряников, а за нынешние десять копеек в школьном буфете дают всего лишь два пирожка с повидлом? Наступит время, когда каждый пирожок будет стоить рубль, и тогда придется выдумывать другие, еще более новые деньги... Впрочем, дело было не в деньгах - я, как и многие жители поселка, ждал скорого наступления коммунизма.

Однажды мне приснился сон, будто мы с дедушкой забрались каким-то образом внутрь радиорепродуктора, передававшего очередной концерт по заявкам, и увидели там большой зеленый луг, свежеструганные белые скамейки, на которых сидели задумчивые дядьки в красных рубахах с балалайками.

"Что здесь такое?" - спросил я.

"Коммунизм, не видишь, что ли!" - ответили музыканты.

Дедушка начал озираться по сторонам: где тут мальчик, который звонко поет, - Лабертино?

"Сегодня он выступать не будет, голос пропал", - объяснили балалаечники.

"А мадьярка с цветком?!" - поинтересовался я.

Музыкант кивнул в сторону реки. Там, на краю обрыва, остановилась неподвижно девушка в белом платье, развеваемом ветром, с венком цветов, излучающих теплый неземной свет.

Я робко приблизился к ней, протянул руку, прикоснулся к прохладной шевелящейся ткани. Она обернулась. Взгляд ее серых глаз искрился жутким сиянием, а лицо почему-то было испачкано вишневым вареньем. Она посмотрела на меня, и мне показалось, что весь я наполнился керосиновым пахучим пламенем и вот-вот сгорю. Ноги мои задрожали, я повернулся и кинулся бежать. Но, как часто бывает во сне, я не бежал, а с мучительным трудом плыл по душистому коммунистическому воздуху.

"Пойдем отсюда, внучек, - услышал я голос дедушки, - они тут курить не дозволяют, а про выпивку чтоб и не заикался..." В этом месте я проснулся весь в слезах - так мне было жаль девушку-богиню, которая хотела мне что-то сказать. Дождавшись, пока успокоится сердце, я заснул опять, но ни девушки, ни музыкантов уже не увидел.

...Тропинка вилась по старому парку, мимо бывшего райкома, в котором теперь размещалось общежитие поварих, а весь наш райком увезли в соседний городок в связи с тогдашней бурной перестройкой.

Февральский вечер был тихий. С юга тянул свежий оттепельный ветерок. Снег просел, стал плотным, крупитчатым, с шорохом расползался под ногами.

Впереди светились окна вечернего магазина.

Продавщица вечернего магазина тетя Шура знала меня давно, я был ее постоянным клиентом. Едва я появлялся на пороге, как она тут же ставила на прилавок бутылку с запечатанной сургучом пробкой.

– Думала, уж не придешь сегодня!
– грозила она пальцем.
– Уж не случилось ли чего там у вас? Почему твои старики так долго раскачивались?

– Бабушка никак рубль не хотела давать, - объяснял я ситуацию.

Тетя Шура понимающе кивала головой. Она была хорошая тетка и нередко отпускала товар в долг.

– Ежели надумают повторять, то скажи, чтоб поторапливались. Нынче раньше уйду

– дочка из города приезжает.

Я шел обратно, торопясь передать слова продавщицы, заранее зная, что все засуетятся: начнут рыться в карманах, беспомощно вздыхать, делать всяческие соображения насчет денег, но кончится тем, что Пал Иваныч со вздохом достанет из кармана аккуратный бумажный пакетик, не спеша развернет его, вытащит двумя пальцами зеленую трехрублевку - новенькую, тонкую, будто прозрачную. Пал Иваныч, как бывший участник гражданской войны, получал персональную пенсию.

Бутылка оттягивала карман ледяной тяжестью, настроение было хорошее. Я знал, что меня ждут, прислушиваются к малейшему шороху в сенях.

В разгар оттепели тропинка была гладкая, чуточку скользкая. С крыш домов падали редкие увесистые капли. Весенняя долгая горечь висела над холодной заснеженной землей.

Я снова проходил мимо окон кабинета, в котором, по словам дедушки, закрывшись на ключ, плакал однажды сам Первый. Казалось бы, чего ему плакать? А вот поди-ка: большой сильный человек, оставшись поздним вечером один-одинешенек в кабинете, заплакал. В большом кабинете, в котором ты царь и бог.

Может, погубил кого-нибудь по долгу службы или нечаянно, и вот заскулил, как старый пес, загрызший больного куренка, - и жрать не нажрался, и мясо отрыгивается тухлятиной, и страшно, что хозяин прибьет, и пух к носу прилип.

Дедушка гадал так и этак, приходя в конце концов к выводу, что в каждом серьезном учреждении есть много разных тайн.

Активист

Как раз в эту пору у моего друга Алика объявился двоюродный, забытый к тому времени всей родней дедушка. Он служил где-то на севере в звании майора, охранял вроде бы политзаключенных. А теперь ему там работы не было - политические распускались по домам, а лагеря зарастали бурьяном. Так рассуждали местные мужики на посиделках. На улицах поселка стала появляться высокая поджарая фигура в кителе без погон, в брюках галифе и офицерской фуражке без кокарды.