Спустя год, возвращаясь под вечер из магазина, Татьяна Гавриловна потеряла сознание. Пока вызвали скорую, пока, исследуя содержимое её сумочки, нашли нужные телефоны и отыскали мужа... Она была в коме. Только глубокой ночью Сергей Алексеевич сообщил Тасе что с мамой. Та примчалась в больницу. И на несколько минут придя в сознание, Татьяна Гавриловна успела рассказать им о том, что всю жизнь скрывала, о том, что иссушило ей сердце - о тайне бабушки Тони.

Она светло улыбнулась, благословила дочь. И под утро ушла.

А осенью, спустя три месяца после смерти жены умер и Сергей Алексеевич, Тасин папа.

Вот с этих-то пор Анастасия и попросила Элю звать её Тасей. Прежде её звали Настей, Настюшей... по-разному. Она сказала дочери, что не знает своего настоящего имени - имени родового, фамильного... и хочет изменить самый звук, то есть голос своего имени. Не фамилию сменить, а то единственное из имен, которое было истинным. Настоящим. Как будто перчатку бросила. Однако, кому перчатку - не самой ли себе? Открытое, слегка свистящее имя "Настя" она сменила на короткое, глубокое, как бы таящее в себе загадку - Тася. Зачем? Быть может, и сама не знала ответа...

Когда Николай по привычке окликал её Настей или Настасьей, в ответ в него летели предметы домашнего обихода: чашки, тарелки, пепельницы... Нервный срыв. Она осталась одна. Да, конечно был муж, были дети... Но святое прикрытие, защищающее человека от темноты, - родители, - они ушли от нее.

Тайна семьи опахнула предчувствием новых потерь. Боль занималась в душе - непостижимая боль, не ведающая истока. Она не подчинялась никаким уговорам разума, ломала все привычные схемы. Только в душе как будто растворилась незримая дверца, и, немой, проник в неё смертный ужас. Призрак беды... И от этого призрака Тася не знала спасенья.

А потом ей стали сниться странные сны. Сны, в которых являлась ей любимая бабушка Тоня и просила исполнить то, в чем когда-то сама отказала собственной дочери - разыскать деда. Вернее, его могилу.

В её комнате опять появился бар на колесиках. Благо, Сенечку она уже не кормила. И ритм поэзии - ритм, который мерно и ровно помогал ей наметывать жизнь - стежок за стежком - угас в этом доме. И дом помертвел.

И надевши под пальто длинную пеструю юбку, туго повязав по самые брови черный платок, подхватив на руки Сенечку и кивком призывая Элю следовать за собой, Тася каждый день выходила из дома - в метель ли, в слякоть... бродить по Москве. Бродить бесприютной странницей, чтобы вглядываться в окна, в квадратные плечи дворов, чтобы научиться считывать знаки, которыми полнится любое живое пространство, постигнуть тайнопись, - непроглядную, неприметную... внятную только чуткой душе. Тася без слов обращалась к Москве - молила о помощи. Она просила, чтобы город пощадил ее...

Но город молчал. Москва не выходила на связь.

И те, к кому обращалась она, - родственники, знакомые, не могли ей помочь. Никто ничего не знал о прошлом бабушки Тони. Говорили только одно: раз её отчество было "Петровна", значит отца звали Петром... Но Тася не успокаивалась - шла и шла. От одной двери к другой. От одного человека к другому. Шла в РЭУ, архивы, ЗАГСы. Она не собиралась сдаваться. Билась в закрытую дверь. И жизнь, словно сгнившие доски мостка, стала проваливаться под ногами.

Николай был занят собой. Делами. Зарабатывал деньги. Он видел, что жене плохо - очень плохо. Но бизнес требовал "глубокого погружения" и не оставлял времени и сил протянуть руку, подхватить тонущую Анастасию и вытянуть на берег. Спасать человека - тяжкий труд. Повседневный. Выматывающий. Да и результата никто гарантировать не возьмется. Словом, отступался он от нее. Медленно отступался, но верно.

А Эля? Она боялась лишний раз потревожить маму. Боялась причинить боль. Нервишки у неё расшатались, в гимназии за ней утвердилась слава неуспевающей ученицы, хотя в начальных классах Эля была отличницей... Девицы все чаще покручивали пальцем у виска у неё за спиной - мол, совсем Элька "поехала"! Вспыльчивая, замкнутая, недотрога. Ничем толком не интересуется, на дискотеки ни ногой и вообще... Над ней начали издеваться. А она? Она зажималась все больше. И ни дома, ни в классе, ни в городе нигде не было ей покоя, нигде не находилось пристанища её простуженной душе... Она было попыталась "пробиться" к папе, но тот не принял её попытки - внутренне он полностью отгородился от семьи и весь погрузился в работу. И тогда Эля стала учиться. Учиться быть мамой Сенечке. Теперь у него было две мамы: одна - с сурово сжатыми губами, резкая и неулыбчивая. И другая маленькая мама, ласковая, снисходительная и растерянная.

И все чаще звучало в их доме полупрезрительное "цыганка" - прозвище юности, которое не уставал поминать Николай.

– Ну что, опять по Москве шаталась, цыганка?
– бросал он через плечо, небрежно швыряя на спинку кресла в прихожей свое элегантное пальто от Хуго Босс и сдергивая с вешалки её промокший от снега платок.

Она кидала на него темный взгляд исподлобья и запиралась в комнате. Ей не о чем было с ним говорить.

Она говорила с ушедшими... Со своими. На опустевшем письменном столе, где прежде громоздились груды школьных тетрадей и стопки книг, теперь стояли только три фотографии в рамках. В центре - Тонечкина, по бокам мамина и папина. А у стенки ещё одна рамка была - пустая. Там должна была быть фотография деда.

И ночи напролет разговаривала Тася с мертвыми, вопрошая их: что же делать? Как быть, когда душа корчится не в силах перемогать свою боль. И цепенеет от предчувствия ещё большей беды. Неотвратимой как утро приговоренного, которое неминуемо настает.

Глава 3

КАТАСТРОФА

И беда настала. И хоть угадывала, сердцем чуяла её Тася, но все же к такому удару оказалась она не готова. Да и кто был бы готов?..

Случилось это вьюжной морозной зимой вскоре после крещения. Николай решил, что достаточно твердо стоит на ногах и пора расширять свое дело. Взяв кредит в банке через одного из своих приятелей, он арендовал магазинчик в новом людном микрорайоне. Его только начали заселять, и Коля не сомневался, что магазин очень быстро покроет расходы и начнет приносить хороший стабильный доход.