Мужик ухватывает папу за кожаный рукав:

– Хозяин, продай пальто!

Аи, да не приставайте к нам с глупостями, нам нужен абажур, нам вон туда, я верчу головой, мелькают веники, корзинки, крашеные деревянные яйца, поросенок - не зевай, все, пошли назад. Где он? А, вот. Продираемся сквозь толпу назад, папа с абажуром, еще темным, молчаливым, но уже принятым в семью: теперь он наш, он свой, мы его полюбим. И он замер, ждет: куда-то его несут? Он еще не знает, что пройдет время - и он, некогда любимый, будет осмеян, низвергнут, сорван, сослан, а на его место с ликованием взлетит новая фаворитка: модная белая пятилопастная раскоряка. А потом, обиженный, изуродованный, преданный, он переживет последнее глумление: послужит кринолином в детском спектакле и навсегда канет в помоечное небытие. Сик транзит глориа мунди.

– Папа, купи вон то, пожалуйста!

– Что там такое?

Веселая обмотанная баба, радуясь покупателю, вертится на морозе, подпрыгивает, потапывает валенками, потряхивает отрубленной золотой косой толщиной в канат:

– Купите!

– Папа, купи!

– Ты с ума сошла?! Чужие волосы! И не трогай руками - там вши!

Фу-у-у, ужас какой! Я обмираю: действительно, огромные вши, каждая размером с воробья, с внимательными глазками, с мохнатыми лапками, с коготками, цепляются за простыню, лезут на одеяло, хлопают в ладоши, все громче и громче... Опять загудел бред, закричал жар, завертелись огненные колеса - грипп!

...Темная городская зима, холодная струя воздуха из коридора кто-нибудь из взрослых вносит на спине огромный полосатый мешок с дровами растапливать круглую коричневую колонку в ванной. А ну марш из-под ног! Ура, сегодня купаться будем! Через ванну перекинута деревянная решетка; тяжелые облупленные тазы, кувшины с горячей водой, острый запах дегтярного мыла, распаренная сморщенная кожа на ладонях, запотевшее зеркало, духота, чистое наглаженное мелкое бельецо - и вжжжжж - бегом по холодному коридору, и плюх!- в новенькую постель: блаженство!

– Нянечка, спой песенку!

Няне Груше ужасно много лет. Она родилась в деревне, а потом воспитывалась у доброй графини. В ее седенькой голове хранятся тысячи рассказов о говорящих медведях, о синих змеях, которые по ночам лечат чахоточных людей, заползая через печную трубу, о Пушкине и Лермонтове. И она точно знает, что если съесть сырое тесто - улетишь. И когда ей было пять лет - как мне,- царь послал ее с секретным пакетом к Ленину в Смольный. В пакете была записка: "Сдавайся!" А Ленин ответил: "Ни за что!" И выстрелил из пушки.

Няня поет:

По камням струится Терек,

Плещет мутный ва-а-а-а-ал...

Злой чечен ползет на берег,

То-очит свой кинжа-а-а-ал...

Колышется кисея на окне, из-за зимнего облака выходит грозно сияющая луна; из мутной Карповки выползает на обледенелый бережок черный чечен, мохнатый, блестит зубами...

Спи, моя радость, усни!

...Да, а французский с Марьиванной что-то не идет. Не отдать ли меня во французскую группу? Там и гуляют, и кормят, и играют в лото. Конечно, отдать! Ура! Но вечером француженка возвращает маме паршивую овцу:

– Мамочка, ваш ребенок совершенно не подготовлен. Она показывала язык другим детям, порвала картинки, и ее вырвало манной кашей. Приходите на следующий год. До свидания! О ревуар!

– Не досвидания!- выкрикиваю я, уволакиваемая за руку расстроенной мамой.- Ешьте сами вашу поганую кашу! Не ревуар!

("Ах, так! А ну вышвыривайтесь отсюда! Забирайте вашего мерзкого гаденыша!" - "Не больно-то надо! Сами не очень-то воображайте, мадам!")

– Извините, пожалуйста, с ней действительно очень трудно.

– Ничего, ничего, я понимаю!

Ну что за наказание с тобой!!!

...Возьмем цветные карандаши. Если послюнявить красный, он дает особенно гладкий, атласный цвет. Правда, ненадолго. Ну, на Марьиваннино лицо хватит. А тут - громаднющая бородавка. Отлично. Теперь синим: шар, шар, еще шар. И две тумбы. На голову - черный блин. В руки - сумочку, сумочки рисовать я умею. Вот и Марьиванна готова. Сидит на облупленной весенней скамеечке, галоши расставила, глаза закрыла, поет:

Яехаладомо-о-ой...

Душа была полна-а-а...

Вот и ехала бы ты себе домой! Вот и катилась бы колбаской к своей Катюшеньке.

"...Жорж всегда брал мне халву у Абрикосова - помните?" - "Да, да, да, ну как же..." - "Все было так изящно, деликатно..." - "Не говорите..." - "А сейчас... Вот эти: думала, интеллигентные люди! А они хлеб режут вот такими ломтями!" - "Да, да, да... А я..." - "Я мамочке, покойнице, всегда только "вы" говорила. Вы, мамочка... Уважение было. А это, что же: ладно - я, чужой человек, но к родителям, к родителям своим - ну никакого... А за столом лезут вот так! вот так! и руками, руками!"