Не успел я въехать в ворота, как среди гряд в высокой траве замелькал задранный хвост Поручика. Он обежал меня и пошел сперва рядом, как обученная собака, а потом обогнал и первым вскочил на крыльцо, словно ему не терпелось сообщить хозяину радостную весть.

Гулянка у Полковника была уже в разгаре. Груня, заметно хмельная, сидела за столом прямо, торжественно, скинув косынку в цветочках на плечи, и держала в руке стакан с вином, смущенно улыбаясь. Полковник в распахнутом кителе откинулся на спинку стула.

– Извини, Алеша, без тебя начали. Но повод больно серьезный.

– Садись скорей. У Аграфены Петровны нынче дата - шестьдесят лет трудового стажа. Случайно обнаружили. Когда карабкались по ее генеалогическому древу. Сучковатому и замысловатому.

– Садись, Алеша, не слушай его - больно хмельной.
– Груня придвинула мне тарелку с капустой, положила две толстые, еще горячие котлеты.
– Закусывай с дороги, небось оголодал.
– Будто я за триста верст ехал.

– Ну, - Полковник поднял стакан, - раз уж еще один красно-коричневый прибыл, пьем за Советскую власть, которую мы не ценили, как неразумные дети - свою мать, и которую мы предали. И нет нам за то прощения. И нет спасения. И пройдем за то большие муки.

Груня поджала губы, поставила стакан:

– Извиняй, Петрович, не буду пить.

– Что так?
– подмигнул Полковник.

– Меня совецка-то власть не больно жалела…

– Обижала?

– А как же? Кулаков разоблачала, колхозы понастроила, тюрьмы. Культ личности изобрела. Бомбу эту, атомную…

Груня всю жизнь проработала в сельской больнице: вначале нянечкой, позже - медсестрой. Одна, без мужа, растила дочь. Теперь она (дочь) - директор СП, матери горсти семечек не пришлет даже на праздник. Выручала Груню, при ее пенсии, корова, которую она за гроши купила в разогнанном колхозе. Полковнику и Поручику Груня приносила каждое утро по банке парного молока и денег с них, особенно с Поручика, конечно, не брала.

– А пенсию мне дала?
– продолжала перечислять Груня обиды.
– Сто двадцать рублев. А сейчас? Сейчас я больше тыщи получаю.

– Ну да, - вредничал, посмеиваясь, Полковник.
– Я слыхал, ты себе с этих тыщ телевизор новый купила, холодильник? Может, и дом справишь?

Наивная до простоты Груня не чувствовала подвоха:

– Да телевизор-то у меня с той поры еще остался, в кредит покупала, ничего - дышит. И холодильник по сегодня бурчит, бедовый попался. Но этого я не покупала - премию мне дали, к Октябрьским. Раньше-то много всякого давали, да, считай, даром. То квартиру, то путевку в санаторий, бери не хочу: профсоюз платит, а то и в заграницу ездила. Деньги платили как одиночке. Ларка из пионерских лагерей не вылезала. Не больно богато жили, но все имели. За квартиру, бывало, смех, а не деньги платила. Только сегодня и поняла. Не, Петрович, ты меня не сбивай. Совецка-то власть меня любила…

– Ну так выпьешь за нее?

– А что ж?
– Груня покрутила головой.
– Пропади все пропадом!
– Махом хлопнула стакан, стукнула донышком по столу.
– Гулять так гулять! Давай, Петрович, песни играть.

Она встала, взялась рукой за спинку стула, откинула голову - косынка сползла с плеч. Полковник прикрыл глаза.

Голос у Груни был молодой, полный сдерживаемой силы. Будто душа ее всю жизнь копила, набирала и хранила светлое, чистое и вечное, чтобы порой вылиться песней, одарить людей добрыми чувствами.

Она пела старинные русские песни, потом наши народные, как говорили когда-то, «песни советских композиторов», каждая из которых светилась своей мелодией и словами, своей любовью и нежностью.

Все это было хорошо, но было грустно. Не оставляло надежды. Уходили навсегда наши песни, наши мечты, наша молодость.

Груня смолкла, опустила голову. Она не устала. Она точно понимала, сколько можно отмерить себе счастья за раз, чтобы оно не стало печалью. Чтобы запало в самую глубину, разбудило самое заветное…

Груня вздрогнула, словно очнулась. Смутилась:

– Ой, что же это я - простоволосая.

Взяла у меня косынку, но не повязалась, а

снова набросила ее на плечи.

– Спасибо тебе, Аграфена Петровна, - серьезно и грустно сказал Полковник.

– Да ладно, - отмахнулась Груня.
– Свои люди, Петрович, сочтемся.

– А что же ты, Груня, все прежние песни поешь? Спела бы что-нибудь нынешнее, современное.

– Да где же они, эти песни?
– удивилась Груня такой наивности, такому явному невежеству.
– Где их взять? Не сочинили еще.

– И не жди, не напишут, - буркнул Полковник.
– Это дело душой делается, а не… - Он махнул рукой, едва не опрокинув стакан.
– Да и о чем сейчас песни писать? И - кому? Если подумать…

Груня вежливо посидела еще немного и ушла. Мы выпили «посошок».

– Что смурной?

– С сыном видался.

– Понятно, - кивнул Полковник.
– Отцы и дети - это всегда больно. Тут только ждать остается, пока дети решат: за кого они - за тебя или против, за твое дело или вражье. Особенно сейчас. Мы их бросили - они подобрали. Самая пора-у ребят - душу раскрывать, к творчеству стремиться, себя искать. А их - сразу в палатку, деньги грязные пересчитывать. Какая душа устоит, особенно если за ней ничего еще нет? Страшное время. Без будущего…