Шрифт:
– Не балуй!
– заорал Голицын, врезав коню по холке ребром ладони.
– Все равно по снегу не уйдем, - проговорила Ксения спокойно.
– Давай спиной к спине...
Она выковала из морозного воздуха два меча, и Голицын подумал, что пора бы, черт возьми, и самому научиться этому нехитрому фокусу.
Странные это были волки. Вместо серебристо-узких волчьих морд у них светились мертвые детские лица. Да, лица детей лет пяти, желтые, словно наформалиненные.
Вожак стаи, спружинив, кинулся на Ксению, целясь в горло.
Шелест, сверкание, и детская голова покатилась по снегу, оставляя за собой парную брусничную дорожку.
Стая сразу стала. Постояли, потоптались, повыли со смертоносной тоской, запрокидывая к небу лица мертвых Агнцов. И исчезли. Именно исчезли, как это случается с поверженными персонажами компьютерных игр.
– Невозможно привыкнуть к тому, что ко всему можно привыкнуть, сказала Ксения, усмехнувшись странно.
Ближе к ночи, когда небесная промокашка стала набухать чернилами сумерек, всадники заметили на горизонте мерцание, словно бы подмигивание красного глаза с рыжими ресницами.
Посреди степи горел костер. Пламя танцевало само собой, играло и дурачилось, как пьяные лисы на снегу. Спрашивается, кто сей огонь возжёг?
– Спешиваемся?
– спросила Ксения.
– Не ловушка ли?
– усомнился Голицын.
– А не по хрену ли?
– И то верно...
Хорошо, хорошо после ужина полежать на снегу, положив рюкзак под голову и спиной ощущая десять метров вечной мерзлоты и миллионы лет мерзлой вечности. Костер горит сам по себе, кушать не просит и, стало быть, так и задумано.
– Давай поговорим, - предложила Ксения.
– О чем?
– О чем хочешь. Про бабочку Будды или ласточку Пилата. Про гнездо кукушки, свитое на земляничной поляне.
– Я перевариваю птичку.
– Вот про нее и расскажи. Жалко ли тебе птичку? Хорошо ли ей там, тепло ли, уютно ли?
– Лучше уж про зайку, - хмыкнул Голицын.
– Зайка моя, я твой хвостик?
– Нет, это другой зайка. Персонаж весьма трагический.
– Ну-ка, ну-ка.
– Изволь
Я - зайка, брошенный хозяйкой,
Передо мной исчезла ты,
И под дождем остался зайка,
Как гений чистой красоты.
В глуши, во мраке заточенья,
Он со скамейки встать не смог,
Без божества, без вдохновенья,
Без слез до ниточки промок!
Ксения рассмеялась, роняя кольца и колокольчики на снег.
– Ты, Голицын, сам на крышу подвинутый. Тоже все стишки, стишки, стишки... А меня еще подкалываешь.
– О, нет. Это все как ты говоришь "только на словах". Вообще же в литературу больше не играю
– Что так?
– Не нравится мне ее славный исторический путь. От критического реализма девятнадцатого века к реальному кретинизму двадцать первого.
– Жаль, - вздохнула Ксения
– Почему?
– Я думала, может, ты и мне посвятишь что-нибудь типа мадригала. Типа на память. Посвящение в альбом.
– Графиня, вам стоит только приказать...
Ксюшечка, душечка, кошечка, птичка!
Не испытать ли нам прочность дорог?
Ты поэтична, умна, симпатична,
Я же умею строчить между строк.
Будет идиллия дикая длиться,
Будут извечно петлять по земле
Юноша бледный с розой в петлице,
Девушка бедная с шеей в петле.
– О-па! Ну спасибо тебе за петлю...
– Шучу же. Это лишь образ...
– Не утешай. Я расстроена. Сердце мое грустит не по-детски, и я открываю чемпионат по бегу от действительности.
Снова у нее в руках эта проклятая коробка.
Голицын поморщился.
– Доиграешься. Смотри, действительность от тебя убежит.
– Солнце всю жизнь играет с огнем, - проговорила Ксения, ловко зарядила ноздри и закончила фразу: - А еще ни разу не обожглось. Да ты сам попробуй.
– Нет уж, спасибо.
– Зря. Мы все равно все сдохнем. Это единственная достоверная истина, доступная каждому. Во всем прочем следовать нужно Сократу. Сомневайся во всем. Сомневайся даже и в том, что ты во всем сомневаешься.
– Мне в принципе все равно. Просто жалко тебя. Пропадешь.
– Ой, добренький, блин...
– усмехнулась Ксения саркастически и страдальчески одновременно.
– Не переживай. Давно уже упала ниже дна... Нет, я все понимаю. Ты - мужик, стало быть, существо грубое. И озноб черной нежности не станет терзать твое сердце. Дай же мне хоть руку на прощание...