– Завтра? – переспросил отец. – Так сегодня же… Нет?

– Задерживаются, – бросил Антон. – Так как же, Надя? Останетесь? Мы не страшные, мы хорошие.

– Задерживаются? – переспросил Степан Ильич.

– Да вы не волнуйтесь, – ответил Антон. – Они перед поездкой в Любореченске задержались дольше, чем думали, так что…

Надя, стараясь не смотреть на отца, нервно скривившего губы, сказала:

– Что ж, если приглашаете – с удовольствием останусь.

Юленька, обняв снизу живот, стояла за спиной Антона – несколько боком, отчего напоминала швартующуюся к пристани баржу. Надя еще раз посмотрела на нее. Ничего не изменилось: ни досады на незваную гостью, ни обыкновенной вежливой приветливости, которую Надя наверняка получила бы в подобной ситуации в своем кругу, в какой-нибудь новой студенческой компании. Отстраненность: ты чужая, ты – не в счет. И Наде захотелось вдруг сказать что-нибудь Юленьке, что-нибудь решительное и пылкое: “Я такая же, как ты. Я тоже хорошая. Я тоже люблю говорить людям ласково. Я тоже, я тоже!” Юлин взгляд был едва ли не самой важной причиной, по которой Надя решила остаться.

Веранда, как и рассчитывал Фима, была пуста.

– Теперь куда?

– Туда вон. Там почище.

Они пошли к дальним столикам. Внизу догуливала свадьба. Чужой праздник, на который Фима поглядывал сквозь лучи иллюминации, превратился в старый любительский фильм на полуживой пленке: краски, разбавленные молоком, люди, стертые до консистенции призраков. На площадке перед растущим немного вкось фонтаном под томное танго покачивались, будто убаюкивая друг друга, жених и невеста. Хмельные свадебные кавалеры рисково опрокидывали визжащих партнерш к земле. Официантки убирали со столов, демонстративно громко стуча тарелками.

Фима сдвинул грязные стаканы с середины стола и сел, сунув руки в карманы куртки.

Саенко, оставаясь на ногах, еще раз подробно оглядел Ефима, точно искал что-то.

Под этим жестким пристальным взглядом Фима снова затосковал. С тех пор, как не стало Владычного Стяга и Фима со своими товарищами присоединился к Православной Сотне, ему кажется – он постоянно ходит под чьим-то испытующим взглядом. Живет, как в рентгеновской кабинке. Тоска частенько хватает его за сердце. “Что-то не то, – говорит он себе и тут же отмахивается: – Ничего. Присматриваются. Пусть”.

Но сомнения не отпускают, вяжут по рукам и ногам. Нет, не принимают их сотенцы по-настоящему. А примут ли?

Зыбко. Скользко. Темно. Так и идет, спотыкаясь на каждом шагу.

– Где работаешь? – Саенко сел напротив, огляделся зачем-то.

– Пока нигде.

– Вот как? На наши денежки, стало быть, харчишься?

– По мне ведь военкомат плачет. Куда я устроюсь? Пока не нашли меня вояки, а я не напрашиваюсь.

– Так я и смотрю – вроде как раз тебе время подошло. Чего не идешь-то?

– Не знаю, может, и пойду скоро. Как надумаю. Отец Никифор просил пока при нем побыть.

– Да?

– Ну да.

– Чем-то ты ему понравился, а, Ефим? Как думаешь, чем?

Плоский луч прожектора, выраставший из-за дубовых перил, взвинчивал Фиме нервы.

Он специально увел этого напористого, каждым своим словом давящего на него человека в самый конец веранды – подальше от случайных глаз. Все-таки допросы принято вести в интимной обстановке. Но сидеть здесь оказалось неудобно. Один из прожекторов иллюминации бил в потолок у них над головами. Подсвечивая фасад, подсвечивал заодно и лица – набрасывал на них черно-белые рельефные маски. Фима тщетно пытался разглядеть лицо собеседника.

– Вот уж выбрал местечко, – Саенко сощурился на свету. – Ты чего такой вялый?

Всегда такой?

– Завтра дело. А нам до сих пор ничего не рассказали. Что нам поручат, что будет, где?

– А ты не торопись, Ефим, не торопись. Всему свой черед. Завтра… Может, и не завтра. Может, ничего и не будет.

– Мы у вас как бедные родственники.

– Ух ти! А вам хотелось бы как – чтобы вас кашкой сладкой кормили?

– Антон другое обещал.

– Да? Что же он тебе обещал?

– Ладно, оставим.

– Оставим? – Саенко усмехнулся, вернее, тени на его лице сложились в новую гримасу, нарисовали усмешку. Фиме вспомнилась детская забава с зажженным фонариком, приложенным к подбородку. – Что обещано, того еще заслужить надо, – сказал Саенко и предплечьем сдвинул грязную посуду на самый край стола. – Скажи-ка мне, дружочек, далеко ли ты готов пойти во имя Руси Православной, во имя светлого нашего дела? Какую цену готов платить?

Фима знал, что должен ответить быстро и убедительно – но не мог. Почему-то не мог заставить себя произнести то, чего от него ждут. Вдруг понял, признался себе, что не в силах сейчас ни произносить, ни слушать такие слова. Сейчас нельзя. Что-то не так.

Вот и колокол не звонит ведь с утра до ночи.

Молчал, и с каждой секундой этого глухого молчания что-то непоправимое надвигалось на него. Фима чувствовал себя так, будто он трусит перед поединком и никак не может взять себя в руки. “Нехорошо он спросил, – подумал Фима, удивляясь собственным мыслям. – Бац! “Какую цену?” Опросник заполняем, что ли?” Понятно, что Виктор Саенко, которого он видел до этого от силы раза три-четыре, появился тут неспроста и встреча с ним в “Веселом Посаде” по пути из Несветая в Солнечный была заранее спланирована, и у этой встречи была конкретная цель, и этой целью был он, Ефим. Саенко, занимавший какое-то высокое место в иерархии Сотни, видимо, взялся прощупать его перед делом. Может быть, и других ребят сейчас кто-то вот так же прощупывает, задает вопросы, томит рентгеновским взором своим.