И невозможно было разглядеть, что у него там, в укромной этой глубине: долгим ли трудом доставшийся клад, способный осчастливить многих и многих, – или так, чахлое убежище на одного.

Ефим только раз с ним заговорил, когда тот сидел возле колодца, складывая в столбик какие-то цифры в потрепанном блокноте. Обратился не как к священнику, по-обычному.

Во-первых, не знал, как к старцам обращаться, а как к нему несветаевцы обращаются, не слышал, во-вторых, старец-то все равно не настоящий.

– Александрович, а монахом быть тяжело?

– Нет.

Разочарование охватило Фиму. Такое вот куцее “нет” – совсем не то, что ожидал услышать. Какая ж тут глубина-то?

Пока Фима решал, спросить ли еще о чем-нибудь Александровича или уйти, тот успел досчитать в своем блокноте, сказал, распрямляясь:

– Мирянином тяжело, – и, вспомнив что-то, поспешно, будто боялся тут же забыть, подчеркнул внизу странички нужную ему цифру. – Жизнь-то в миру какая…

Теперь Фима ждал, что Александрович продолжит – так показалось ему по интонации, с которой тот закончил фразу. Но Александрович поднялся и, сунув карандаш в карман, пошел к коровнику. “И впрямь – никакой не старец, – думал Ефим, глядя ему вслед. – Доморощенный”.

Но почему-то это нисколько Фиму не расстроило, а даже как будто развеселило.

От отца Никифора Александрович тоже, кажется, улизнул. Так и не состоялось у них настоящего разговора. Александрович все время был чем-то занят, отец Никифор раза два прошелся за ним из одного конца хутора в другой, а потом сел возле того же колодца и просидел так часа два. Фиму отец Никифор отослал – Фима уже привык к этому и не очень-то огорчался. Всего день там побыли, даже не ночевали.

Обратно ехали – отец Никифор за руль не сел. Всю дорогу Фима поглядывал в зеркало на его каменное лицо в обрамлении всклокоченных ветром волос и спутанной пегой бороды.

Когда засверкал в низине Шанс-Бург, отец Никифор оживился, всмотрелся в его разноцветные зрачки, в зыбкий купол света над ними, в густые вихры иллюминации.

Сказал – тягуче, как бы на слух проверяя мысли свои:

– Что ж, не всем же по медвежьим углам прятаться, отмалчиваться. Кому-то и по-хозяйски поступить нужно. А уж за кем правда – Господь рассудит.

Зазвонил мобильник. Отец Никифор:

– Иди-ка сюда, Ефим.

Фима встал и пошел в номер.

Дворик “Веселого Посада” совсем опустел. Фонтан выключили, по темному водяному кольцу плавали салфетки и лепестки роз. От резкого света фонаря – словно тушью по ватману рисованная тень дерева. Голубь, прошелестев крыльями, плюхнулся на эту тень, сложился в гладкую хвостатую каплю, тут же удивленно вытянул шею, дернул головой, покосил глазом налево, направо…

Фима спустился с веранды, прошел по гостиничному коридору до углового номера, постучался.

Отворил Саенко. Пропустил его, запер дверь и встал к окну, за фикусом. Будто в засаду ушел.

Люстра была выключена, тлело сонное бра над тумбочкой. Лунный свет вошел в распахнутые шторы, не разминувшись с Саенко, который зацепил его плечом так, что лунная трапеция на полу обзавелась с одной стороны глубокой вмятиной. Отец Никифор сидел на краешке кровати, той, что стояла слева, изучал, казалось, подол своей рясы, изрядно запыленный в Несветае. На покрывале возле него лежали четки и мобильник.

Успели переговорить. Скорей всего, жаркий был разговор. В воздухе будто чад повис.

– Звали, батюшка?

Отец Никифор жестом велел Фиме подойти поближе и, подхватив четки, поднялся.

Взял его за плечи, развернул лицом к окну. Отступил на шаг. Посмотрел в глаза, кивнул, будто соглашаясь с тем, что увидел там. Сказал:

– Завтра идем через Шанс-Бург. Крестным ходом. Вертеп этот сковырнуть пора с нашей земли. С чего-то нужно начинать, и когда-то нужно. Им, стало быть, эта грязь не к месту, а нам – пожалуйте, принимайте. Будто свалку под самые окна.

Иоанна Воина толком так и не отстроили на новом месте. Как просела под ним земля, так и бросили. На Пасху прихожане мои домой со Всенощной возвращались – шальной негодяй их на трассе сбил. Насмерть. Упокой, Господи… Так и не нашли убийцу. А верней всего и не ищут. Знают, не иначе – кто. Вот и не ищут. В прошлом месяце дочку моего иподиакона совратили, ушла туда телесами мотылять, стриптизершой.

Отец Никифор бросил взгляд за спину Ефиму, на Николая Чудотворца, выставленного на тумбочку. Собрался, продолжил:

– Я иду с вами. Для вас, для сотенцев и для стяжников, это будет час, когда вы станете едины. Не так уж нас много, чтобы разбрасываться. Каждый на счету! – Батюшка беззвучно, одними подрагивающими губами в космах бороды, перебрал слова короткой молитвы. – Пойдем крестным ходом. Покажем, что здесь люди живут православные. Что хозяин есть у этой земли. И хозяин этот не лаптем делан. И спросить может. – Качнулся слегка. Четки в его руке тихонько щелкнули. – И спросить может строго. – Снова – на Чудотворца. – Трогать никого не будем. А если нас тронут – тут уж не обессудьте. Прошли те времена, когда православных простым шиком отогнать можно было. Прошли и больше не вернутся. – Вскинул глаза на Ефима: – Что же, пойдешь?