Шрифт:
– Это чего у тебя? Капли? – Она взяла пузырек, понюхала и вылила лекарство в плевательницу. – Брось, не пей. Изведут тебя каплями-то… Во, гляди, я тебе хренцу добыла. Нюхай на зорьке. А капли брось…
– Где хрен-то добыла? – спросил Митя.
– Да я захочу, что хошь достану. Мы, нагорные девчонки, нигде не пропадем. Я к тебе было через все рогатки пробиралась… На другой день, как тебя положили. Взяла конверт и пошла.
– Какой такой конверт?
– Какие конверты бывают. Казенный конверт. Напечатала Нюрка на машинке: «Профессору Февральскому. Срочно, секретно. Лично в руки». Сургучом залепили, печатку поставили, все честь честью. С этим письмом я до второго этажа пробилась. Пробилась до второго этажа, а там кучерявый, маленький такой, хвать меня за подол: это, мол, что за мымра? Куда? Я культурно кажу конверт. Поглядел, туды-сюды, давай сургуч колупать. Я, конечно, возражаю на это. Еще чего! Конверт секретный, а он сургуч нарушает. В общем, посадила я его на пол. Он в свисток свистеть! Набежали тут со всех сторон, стали меня хватать, – она нервно засмеялась. – А этот, кучерявый, сам Февральский и есть. Как шуганули меня оттудова, куды с добром!
– Ну ты даешь стране угля! – пробормотал Митя. – Чего убегла давеча? Психа испугалась?
– А еще неизвестно, кто тут псих, а кто нет. – Она встала фертом, безуспешно стараясь выгнуться поехидственней. – Этот, настырный-то, меня с первого взгляда раскусил, а ты нет… Сказать, кто на тебя мартын спустил?
– Постой! Сперва сам попробую догадаться. Проверю классовое чутье. Осип?
– Не туды.
– Мери?
– Да что ты!
– Андрушенко?
– Круглова еще помяни!
– Тогда все. Сдаюсь. Кто?
Чугуева сникла, словно воздух из нее выпустили. Несчастная, измученная улыбка затрепетала на ее губах.
– Да я же, Мити-и-инька! – пропела она тоненько, и пение это незаметно перешло в тихий плач.
– Ты?
– А то кто же?
Это признание ошеломило Митю до такой степени, что он внезапно вспомнил, как лежал, оглушенный, в шахте, а Мери кричала: «Глянь! Бригадир выпивши!» Воспоминание блеснуло на мгновение и потухло. Он в упор взглянул на Чугуеву.
– А ну, перечисли республики!
– А чего такого? – На глазах ее еще блестели слезы, а она снова принялась ерничать. – Взяла да и кинула…
– Чего же плохо целила? – передразнил ее Митя.
– А без сноровки не угадать. Не каждый день…
– Перестань! Прекрати трепаться! Говори, кто?
– Я, я, Митенька. Какой мне интерес на себя врать? Помнишь, приказал про Осипа выступить? Я тогда до белого света не спала. Осипу-то известно, кто я такая.
– А кто ты такая?
– Лишенка беглая, – прокричала она злобно. – Классовый враг я тебе. Вот я кто!
– Ну, загинаешь! – Митя поднялся на локте, посмотрел на нее с любопытством. – И Осипу это известно?
– Известно.
– Из каких источников?
– Это сказка длинная…
– Обожди, – Митя хитро сощурился. – Осип у нас третий месяц. Чего же он про тебя не сказал?
– А зачем ему губить меня безо времени? На мою ударную карточку пирует да помимо карточки кой-что прихватывает… Как повелел ты мне выступить, побегла к нему: учи, мол, что делать. А он: ступай доказывай. Тогда и мы кой-чего докажем. Все равно, говорит, тебя надо уничтожать. Рано или поздно. Доказывай, да помни, мы в метре будем кататься, а ты в тайге медведей гонять. Застращал, спасу нет… У меня, Митя, с того дня волосы лезут… – Она отошла к окну, стала глядеть на улицу.
– Ну? – подбодрил Митя.
– Сейчас… – Она простояла молча полную минуту. – Сейчас, обожди… На душе удавка… На другой день говорит: «Про брошку-то один Платонов знает. Больше никто, дура». И ушел. Ничего не сказал, ни про мартын, ни про чего. Взяла я мартын, жду. Слышу, на механика шумишь: насос, мол, барахлит. Встал под фурнелью и шумишь. Под дырой прямо. Стоишь и стоишь, стоишь и стоишь, стоишь и стоишь…
До Мити донеслись конвульсивные лающие звуки.
– Хватит! – он вскочил с постели, налил воды. – Пей давай! Кому сказано? Она стала глотать, обливаясь и вздрагивая. Допила до дна, села на табурет и затихла, изумленная. Отдышалась, пришла в себя, проговорила буднично:
– Время идти. А ты ляжь. Чего на холоду в исподнем.
Митя укрылся одеялом.
– Пообсохну немного и пойду, – сказала Чугуева.
– Сиди. Как на шахте дела?
– Ничего. В управлении заведующего по кадрам поставили нового. Фамилия его Зись. Людский состав проверяет. Сам лично в штольню спускался Салахова ловить.
– Да Салахов же ударник!
– Ударник, а с душком. Отец белый атаман, бают. Это худо?
– Не больно хорошо.
– А если кулак?
– Не лучше.
– Ну вот. Салахов-то, бают, над молодыми измывался. Когда уши в кессоне ломит, велел конфетку сосать. Его в контору вызвали, а он учуял, зачем, не вылазит. Зись лично сам с голым наганом его ловил.
Дежурная сестра возвестила нового посетителя. И красивая, счастливая Тата в крахмальном, проглаженном до рафинадного блеска халатике птичкой залетела в палату.
– Разве так можно, Митя! – защебетала она. – Как в воду канул! А у меня куча потрясающих новостей. Лежи и слушай. «Дни Турбиных» помнишь? Так вот. Вместе с нами спектакль смотрел, знаешь, кто? – Она покосилась на Чугуеву. – Ой, здравствуйте! Вы Васька, я не ошиблась? Не узнать просто невозможно. Гоша описал вас бесконечно талантливо. Я вижу, комсорг и вас заставил волноваться. Ничего, ничего! Его выписывают после праздников. Скоро, Митя, мы с тобой пойдем встречать папу. Его из Уэлена на собаках везли! Представляешь? А пока тебе необходимо питаться фосфором и железом. Я кое-что захватила. – Она принялась разворачивать пакетик. – Бакштейн, чеддер, тешка осетровая. Как тебя угораздило голову-то разбить?