Шрифт:
Митя строго поглядел на Чугуеву и объяснил небрежно:
– Несчастный случай. Я жучил ребят, чтобы не становились под фурнелями, а сам встал. Вот и получил зачет по технике безопасности.
Чугуева удивленно подалась вперед.
– А тужить, между прочим, нечего, – продолжал Митя, не сводя глаз с ее распухшего от плача лица. – Удар пошел на пользу.
– Что-то незаметно, – вставила Тата.
– На пользу! Мозги перетряслись, приняли законное положение, и в голову стали приходить мудрые мысли насчет чего-нибудь пошамать. Ну-ка, что за тешка? Угощайся, Васька! У тебя тоже с фосфором дефицит… А Тата хренку отведает.
Чугуева резко поднялась. Халат соскользнул на пол.
– Ты долго… – проговорила она дрожащими губами. – Долго будешь измываться коло меня?
Тата застыла с протянутым бутербродом.
– Хватит, поорудовали! – крикнула Чугуева с таким ожесточением, что сама испугалась своего крика. – Чего насмехаешься? Хоть посрамил бы! Развернулся бы да врезал по зубам, послал бы куда подальше! Или на такую жабину оплеухи жалко?
Тата ничего не могла понять. Удивленно всматривалась она в очерствевшее Митино лицо. Брови его сдвинулись, взор твердел, как у взрослого. «Таким он станет в старости, в тридцать или сорок лет», – мелькнуло у нее в голове.
– Я считала, что вовсе тебя прекратила, – говорила Чугуева. – Мартын кинула и в буфет встала за винегретом. Вот как надо мной поработали. Душу вынули.
Она подняла халат, набросила как попало на плечи и пошла.
– Вернись! – приказал Митя. В ушах у него звенело, голова раскалывалась от боли. Но по-новому, властно звучал его голос. Чугуева встала лбом к двери. – Сядь!
Она села.
– Давайте не пороть чепухи, товарищ Чугуева. Это первое. Второе, я вам не Митенька, а комсорг шахты. И третье, если мы все запишемся в покойники, кто будет копать метро? И последнее, пока ты у меня в бригаде, с физкультурных тренировок сбегать запрещаю. А ну, повтори!
– На стадион ходить, – вяло повторила она.
– Не все!
– И не помирать.
– И про мартын забыть целиком и полностью. Ясно?
– Что же я в милиции скажу, Митенька?
– Тебя милиция вызывала?
– Нет. Я сама…
– Нечего тебе там делать. – Он пристально посмотрел ей в глаза. – Тренировки надо посещать, а не милицию. А то Первого мая на Красной площади вся молодежь подымет руку, а ты – ногу. Очень будет замечательно. Ступай.
Белая дверь за Чугуевой хлопнула.
– Что это значит? – спросила Тата.
–Так, Татка, буза… Надо выписываться. А то они там вовсе мышей перестанут ловить, – шутнул Митя и потерял сознание.
13
Пока Митю лечили, Тата ездила к нему чуть не каждый вечер, и за эти вечера они сблизились крепче, чем за все время знакомства.
Вскоре после майских праздников Митю выписали, и в начале июня Татина мама увезла младших дочерей на дачу. Митя отправился к Тате помогать убирать пустую квартиру.
Он уже бывал здесь. Каждая комната имела свое назначение: кабинет, столовая, спальня, детская. В детской все еще хранилась большущая Татина кукла Алиса, а среди игрушек сидел живой сибирский кот.
До уборки дело не дошло. Тата поставила чайник и кинулась целоваться. Чайник выкипел. Было поздно. Митя остался ночевать.
Время полетело. Разделенные днем, они соединялись бессонными ночами. Часы в столовой не успевали отбивать время. Митя удивленно слушал: один удар, минут через пять – два удара, еще через пять – три удара, а там и рассвет…
Первой попыталась образумиться Тата. Семнадцатого июня она кое-как привела в порядок постели и велела Мите отправляться в Лось. Мама могла явиться с дачи с минуты на минуту: девятнадцатого – исторический день, встреча челюскинцев.
Они попили чай, вышли в коридор, беззвучно обнялись у выхода (рядом жила старушка меньшевичка) и вернулись. И Митя снова остался.
Среди ночи он проснулся на полу, на мягкой полости белого медведя. Под боком бесшумно дышала Тата. Тяжелая штора чуть шевелилась, открывала и закрывала желтеющее утро. Вдали на полу валялся бант, которым Тата затягивала на ночь волосы. Часы пробили четыре. С улицы доносился мерный могучий храп. Дома Митя давно бы встал да поглядел, что за бронтозавр пожаловал на московскую улицу, а здесь, когда на руке доверчивая Татина головка, ни до чего ему не было дела.
«Татка! Люблю!» – не произнес, а только подумал он. Она приоткрыла глаза, слабо улыбнулась.
– И я.
– Милая! Птица моя!
– А я видела сон, – проговорила она с хрипотцой, – будто мы куда-то с тобой уехали, далеко, где нет никого. Какие-то необитаемые скалы, и мы на медвежьей шкуре. Вдруг является папа и начинает страшно ругаться. А мама ему говорит: «Не сердись. Видеть во сне рыжих – к счастью». Смешно, правда?
– Смешно-то смешно, – сказал Митя, – а приедет по правде, не больно смешно будет. – Он обнял ее крепко, поцеловал. – Испугалась? Не бойся. Объявим, что мы муж и жена. Пусть поздравляют.