– Я тебе тысячу раз говорила, отец приезжает девятнадцатого специальным поездом.

Вошедшие топали так, что казалось, их человек двадцать. Они подошли к Татиной двери, стали советоваться. Раздался вежливый стук.

– Пойди в детскую, спрячься, – прошептала Тата.

– Зачем?

– Спрячься.

Митя обиделся, но пошел.

– Тама, тама, – сказал незнакомый голос. – Вот тебе и тама. Нету никого.

– Господи, как я испугалась! – причитала жилица. – Думала, опять что-нибудь ужасное. Стучите сильней. Она дома. Она спит как каменная.

«Вот язва, – подумал Митя, – жиличка-меньшевичка».

Тата впустила незваных гостей в столовую. Стало шумно. Говорили вместе, уронили стул, извинялись. Среди женских голосов Митя различил виолончельный голос Чугуевой.

– Или не признала? – спрашивала она. – Вспомни больницу, то, как я выла возле него. Хренку ему еще приносила. Ну? Ноне нас по тревоге подняли. За три вокзала кудай-то бросают. На аврал. А комсорга нету нигде.

– Странно, – возразила Тата несмело. – А я тут при чем?

– Всю Лось переворотили, нету, – продолжала Чугуева. – Едем, а я и думаю, попадет ему теперича. Начальник-то новый, не Лобода! Покруче! Едем, едем, да мой писатель-то, вот они, мне и припомнились…

– А тут ни сном, ни духом, – затараторил Гоша. – Стучат кулаками, кричат: «Метрострой!» Велят показать твою квартиру.

– А ты не серчай, – говорила Чугуева Тате. – Мы без его хотели управиться. Понадеялись на свои дурные головы. Ни спецовки не взяли, ни инструмента. А у них аврал, на котловане-то. Такая суматоха, не до нас, в общем. Бригаду я, конечно, сгрузила и давай назад на дистанционном «газике», в сорок первую, за сапогами да за инструментом… Едем-едем, да вот писатель мне и припомнились…

– Да в чем дело? – раздраженно спросила Тата.

– В том и дело, – сказала Чугуева. – Комсорга ищем.

– Облава на рыжих, короче говоря, – пояснил Круглов.

– Да я-то при чем? – повторила Тата уверенней.

– Как же при чем? – Чугуева дружелюбно толкнула ее в плечо. – Ты с ним ходишь?

– Вы что, с ума сошли? – Тата искренне возмутилась. – Поднимать среди ночи людей!..

– Значит, его нет у вас? – поставил вопрос ребром шофер.

– Конечно, нет. Как вам не стыдно?

– Здеся! – громко прогудела Чугуева.

– Да вы что, в самом деле! – Тата стукнула каблучком.

– Не шуми. Здеся. Вон евонная рулетка на полу.

– Ну и что? – Тата не терялась. – Рулетку он подарил мне на день рождения.

Чугуева сразу поверила.

– Ах, горе-то горькое, куда же он сам подевался?..

Митя не вытерпел, поглядел в щелку. Тата сидела, оскорбленно отвернувшись к окну. Пришедшие стояли возле нее полукругом. «Вот он где, Художественный театр», – подумал Митя.

– Я пошла, Таточка. – Жиличка вздохнула. – А вы непременно накиньте крючок. Непременно.

– Ну вот, – рассердился шофер. – А молотит: здеся да здеся. Бензин задарма жгем.

– Ах, горе горькое, – сокрушалась Чугуева. – Так ведь он с тобой ходит?

– Чего такого? – подытожил Круглов. – С одной ходит, а с другой спит. Разделение труда. Пошли.

Все стихло. Часы в столовой отщелкивали секунды. Тата победно распахнула дверь.

– Досыпай! Все в порядке!

Он посмотрел на белеющее в сумерках тело.

– Какое там досыпать, – грустно проговорил он. – Я знаю этот котлован. Надо ехать.

– С ними?

– Не бойся.

На улице с третьего раза завелся «газик». Машина развернулась. Шум ее стал удаляться.

Как ни благоразумен был обман Таты, в нем обнаружилось что-то, что она тщательно скрывала от Мити, а может быть, и от себя.

– Холодно, – она накинула халатик. – Значит, уходишь?

– Ухожу.

– Не забудь рулетку.

– Не забуду.

– Поцелуй хоть.

Она сдула с лица волосы, подняла к нему виноватые глаза. Он принудил себя поцеловать ее в губы.

С площадки было слышно, как Тата запирала дверь на крюк. Хладнокровно-деловые железные звуки неприятно отозвались в его душе.

Он вышел на улицу. Дворничиха в белом фартуке мела тротуар. Поскребывание новой метлы по асфальту походило на могучий храп. Действительность, как всегда, оказалась смешнее и убедительнее сонных фантазий.

«Джульетта, – усмехнулся Митя. – Надо же! Джульетта!» – и посмотрел в обе стороны. Трамваи еще не ходили. Улица была бесконечно пустынная. Первые утренние лучи скользили по мостовой, булыжники торчали выпукло, как черепа. Поежившись от холода, он зашагал к трем вокзалам, и смутная печаль, не отставая, двигалась рядом длинной черной тенью.