У нее было пухлое молодое лицо и пустые глаза с большими, как у телки, ресницами.

– Послушай, – встрепенулся Николай Николаевич, – как тебя… э-э-э… – Он защелкал пальцами. – Ну, как тебя…

– Беспамятный ты, дядечка, – сказала гостья. – Я тебя учила, зови Адель.

– Послушай, Адель, нарежь, пожалуйста, колбасы. Будь добра.

– А ножи у тебя где?

– Вон там, в буфете.

Митя вскочил и стал прощаться. Николай Николаевич охотно повел его к выходу. В квартире было тихо.

– Сюда, – нашептывал Николай Николаевич, придерживая Митю за локоть, – сюда… Не оступись…

У выхода Митя обернулся и спросил полным голосом:

– Почему это, Николай Николаевич, так получается: чем человек ученей, тем меньше в нем жалости?

– Тише, тише… – Николай Николаевич погрозил и показал на табличку.

Табличка, изготовленная пером рондо, висела на входной двери. На ней было написано: «Не хлопайте дверью. Уважайте покой коллектива жильцов».

Митя рванул было вниз по чугунным ступеням и вдруг встал как вкопанный. Он вспомнил: завтра придется давать Тате подробный отчет о походе к Бибикову. Неужели врать снова? В августе Тата молчала, в сентябре поглядывала с подозрением. И в начале октября Митя признался, что дело не движется.

«Ничего не поделаешь. – Митя вышел на ночную улицу и вздохнул. – Скажу Татке, что дело в шляпе. Скажу, что письмо пошло по инстанциям за двумя подписями. Пускай проверяет».

Так он ей и сообщил. Хорошо, если она поверила.

В начале ноября отпечатали первый экземпляр документальной повести. Выносить за стены издательства пробный экземпляр не полагалось, но Гоша вымолил у слабовольной редакторши свою книжку и бросился на улицу.

У небоскреба «Известий» ждали его Митя и Тата.

Гоша предложил «отпраздновать рождение первенца» в кафе. При слове «первенец» Тата поморщилась. Первенец получился тощий. На обложке красовалась девица, срисованная с газетного оттиска, улыбистая, с ямочками на щеках, со злополучной брошью, на Ваську совершенно непохожая.

По дороге Гоша цитировал Данта: «Все, что ты видел, объяви сполна!» – показывал книгу из своих рук, разглагольствовал о замыслах будущих творений. В минуты радости молодой писатель становился патологически болтливым. Проходя Моссовет, он вспомнил, что фигуру женщины для обелиска Свободы скульптор лепил с артистки Хованской, что был такой театрик «Летучая мышь» и Хованская танцевала там «танго нэпик», что рядом, в бывших меблирашках «Черныши», живал Гошин однофамилец Глеб Успенский.

– У тебя голова, как чулан, – не утерпела Тата. – Чулан, забитый старой рухлядью.

– Чтобы правильно видеть новое, надо не забывать старое, – произнес Гоша.

Тата поморщилась. На нее стало все чаще накатывать странное раздражение. Она смутно предполагала причину, но додумать до конца еще боялась.

Шестого ноября Митя пригласил ее в кино «Молот» на торжественное заседание метростроевцев. В этот день особенно раздражали жадные филателисты на почтамте, пресное второе, ненастная погода, и назло неизвестно кому она надела на вечер прозрачную блузку.

Чуткий Митя посмеивался над ее мелкими капризами и допытывался, что с ней. В кинотеатре они повздорили и поругались бы серьезно, если бы по рядам не доползла новость – арестовали Осипа. Митя облегченно вздохнул, а Тата печально думала: «И чему радуется? Неужели непонятно, что Осип обязательно расскажет следователю про Ваську. А за Васькой потянут и ее покровителя Митю».

В разгар торжества на сцену вышел заспанный прораб Гусаров и объявил, что котлован прорвался плывун, и зрители, не жалея ни праздничных нарядов, ни туфелек, принялись таскать мешки с песком, бревна, доски и тюки сена. Вместе со всеми работала и Тата. И Седьмого ноября ранним утром, подъезжая к дому, измученная и обессиленная, она призналась Мите, что беременна.

– Ну так что же? – Митя дурашливо хмыкнул. – Придется расписываться.

Видимо, он хотел шутнуть, что теперь Тате волей-неволей придется жить с рыжим метростроевцем. Шутка не получилась. Для изобретения галантных фраз Митя был слишком обескуражен. А Тата обиделась. Ей показалось, будто при данных обстоятельствах он считает, что его вынуждают расписываться. Недоразумение скоро было улажено. Митя решил подать заявление на комнату, а Тата обещала подготовить родителей.

Задача была не из легких. Мама уже посматривала на нее по утрам длинным вопрошающим взглядом. Но мама верила в бога и все неприятности списывала на волю всевышнего. А вот отец, профессор-ихтиолог Константин Яковлевич, хотя бога не признавал и разделял вместе с Татой рекомендации революционных демократов по поводу свободного брака, тем не менее потребует визита жениха и испрашивания у родителей «руки дочери». Еще неизвестно, как он отреагирует на рыжие лохмы и метростроевские шуточки будущего зятя. Хотя Митя и бывал у Таты в школьные времена, отца ее он почти не видел. После челюскинской эпопеи Константин Яковлевич два месяца провел в Крыму в закрытом доме отдыха, вернулся бодрый, задиристый, и, по всей видимости, ему в голову не приходило, что наступит время, когда его дочери станут выходить замуж.

Несмотря на грудную жабу, мама отнеслась к грядущему замужеству старшей дочери сочувственно, особенно после того, как Тата намекнула о беременности. Обе женщины принялись морочить профессору голову с такой хитрой нежностью, что он опомнился лишь после того, как нашел себя в положении организатора, руководителя и главного распорядителя встречи жениха, назначенной им же самим на завтра. «Позвольте, позвольте! – взывал он. – Какой жених? Какой комсорг шахты? Зачем мне комсорг? Сперва надо посмотреть, что это за фрукт!» – «Вот ты и посмотришь, Костик, – гладила его супруга по рукаву. – Мы делаем так, как ты сказал. Ты беседуешь с ним тет-а-тет, затем приглашаешь в столовую на ужин». – «Какой ужин? Зачем ужин?» – кричал профессор. «Такой, как ты приказывал, папуля, – гладила его по другому рукаву Тата. – Без разносолов и деликатесов, скромный пролетарский винегрет, мамалыга, чай…»