Прохор Порфирыч оробел.

– Знает ли он, - продолжал хозяин, - что такое охота?

Настоящая охота, гляди сюда...

Хозяин для примера взял в руки цыпленка и заговорил с расстановкой, отделяя каждое слово:

– Первое дело порода: это ведь он ни шиша не постигает.

Потому, есть курица голландская и есть курица шампанская...

– Это вер-рно!

– Погоди! Это р-раз! Ежели, храни бог греха, повалят ублюдки, это для охотника что?

Порфирыч молча и испуганно смотрел на хозяина.

– Видишь, вон щепка валяется? Вот что это для охотника!

– Трудно!
– сказал Порфирыч, не найдя другого слова.

– Второе дело!
– продолжал хозяин, - шампанская курица бурдастая, из сибе король... бурде - во! Понял?

Порфирыч кашлянул и переступил с ноги на ногу...

– Филипп Львович! Чижа паленого смыслит он! Опять, индюшка: ежели в случае ее по башке: тюк! она летит торчмя головой! Но аглицкий петух имеет свой расчет: он сперва клюет землю...

– Егор Матвеич!
– вопиял Прохор Порфирыч, чувствуя только, что он виноват, - перед богом, я это упомянул только ради смеху, сейчас умереть! какая же может быть у него охота?

– Болван он! Вот ему цена!

Хозяин бросил цыпленка и вышел.

– Я так и покатился!
– говорил Порфирыч, следуя за ним.

Богоборцев не отвечал, хотя и успокоился.

В комнате на столе уже кипел самовар.

Началось долгое и дружное чаепитие.

Через несколько времени Порфирыч остановился у ворот дома, принадлежавшего отставному "статскому генералу"

Калачову. Прежде нежели войти во двор, он тщательно осмотрел свой костюм, спрятал под жилет концы галстука, растопыренного в разные стороны "для красоты", и несколько раз откашлянулся. Все это делалось на том основании, что генерал Калачов считался извергом и зверем во всей Растеряевой улице; чиновники пробирались мимо его окон с какою-то поспешностью, ибо им казалось, что генерал "уже вылупил глазищи"

и хочет изругать не на живот, а на смерть. Словом, все, от чиновника и семинариста до мастерового, или боялись, или презирали его, но ругали положительно все. Растеряевой улице было известно, что он скоро в гроб вгонит жену, измучил детей и проч. Порфирыч, спасенный генералом от рекрутства, считал обязанностию задаром чинить ему садовые ножницы, разные столярные инструменты и был тоже убежден в его зверстве.

Приведя в порядок свой костюм, он осторожно входил в калитку; представление о генерале разных ужасов почему-то подкреплялось этой необыкновенной чистотой двора, всегда выметенного, этими надписями, начертанными мелом на сырых углах и гласившими: "не сметь" и проч.

Порфирыч встретил генерала на дворе: он торопливо шел из сада с большими ножницами.

– А!
– сказал генерал.
– Милости просим!
– и скрылся в дом.

Порфирыч зашел зачем-то в кухню и потом робко пробрался в комнату.

В маленькой комнатке, с старинною, но чистою и блестевшею мебелью, сидело семейство генерала: около яркого кипевшего самовара сидела дочь с бледным болезненным лицом и равнодушным взглядом; рядом с ней брат, молодой человек с изморенным лицом, боязливым взглядом и сгорбленной спиной; он как будто прятался за самовар и нагибал голову к самой чашке. У окна, завернувшись в заячью шубку, грелась на солнце жена генерала, протянув ноги на стул. Лицо ее действительно было полно грусти, болезни и скорби.

Она постоянно вздыхала и говорила: "О-ох, господи батюшка!"

При появлении Порфирыча все сказали ему "здравствуй".

– Садись, Проша!
– сказал генерал, помещавшийся по другую сторону самовара.

Порфирыч кашлянул и сел. Настала мертвая тишина.

Стучали часы, бойко кипел самовар. От самовара и от солнца, ударявшего прямо в окна, в комнате делалось душно. Генерал большой костлявой рукой вытирал огромный запотевший лоб с торчавшими по бокам седыми косицами.

Гробовое молчание. Сын все больше и больше прячется за самовар. Ему понадобилась ложка.

– Ма... Маш...
– шепчет он чуть слышно.

– М-м?
– спрашивает девушка.

Следуют знаки руками.

– Ло... Лож...

– Что там?
– громко спрашивает генерал.

Все замирает. Сын начинает опрометью хлебать чай.

– Нет, это Сеня...
– тихо говорит дочь.

Сеня в ужасе вытаращивает на сестру глаза.

– Что ему?
– допытывается генерал.
– Что тебе?

– Нет-с... это...

– Ты что-то говорил?

– Нет... я...

– А?

– Ничего!..

Сеня высовывает сестре язык.

– Что ж ты там шепчешь?

– Скат-ти-на!
– пригнувшись к самому столу, шепчет Сеня, посылая это приветствие сестре.

Снова мертвое молчание.

Порфирыч как-то и сам привык бояться этого громкого и твердого голоса генерала, если бы даже он говорил самые обыкновенные вещи. В мертвой тишине Порфирыч чуял ежеминутно бурю. Такую же бурю чуяли все.