– Прощай!

– Прощай! до свидания... Ты куда?

– Домой. А ты?

– Я-то? Я, брат, домой... довольно!

Но медленность в походке, остановки и размышления над трехрублевой бумажкой, совершающиеся на каждых двух шагах, весьма ясно рисуют борьбу добра и зла, происходящую в душе мастеровых. При этом добро является в фигуре развале иной избы, в которой на трехрублевую бумажку почти невозможно получить ни единой крупицы радости, настоятельно необходимой в настоящую минуту; а зло - в форме кабака, где означенная бумажка может сделать чудеса.

Мастеровой делает еще два медленных шага, зло преодолевает, шаги принимают совершенно обратное направление...

и скоро только что расставшиеся приятели с громким смехом встречаются у стойки кабака "Канавки".

К ночи над городом нависла большая туча, и пошел тихий теплый летний дождь... Улицы были совершенно пустынны; нигде ни огонька; ярко горели только кабаки и харчевни.

В "Канавке" были растворены окна; из них, вместе с криками и звоном стекла, лились на улицу яркие полосы света и удушливый воздух, раскаленный плитою, на которой клокотали пятикопеечные пироги и селянки; в отдаленной комнате неистово играла шарманка, и огромный бубен ежеминутно и как-то тяжело охал под напором ядреного пальца севастопольского героя. Ближе, среди хохота, раздававшегося с неудержимою силою, по временам шло пение. Какой-то тощий портной, оцивилизовавший свой почти прародительский костюм разорванным до воротника сюртуком, пел песенку про вольника [Человек, охотой идущий в солдаты], приправляя ее некоторыми жестами. Прежде всего он сделал грустную физиономию, изображая собой старуху, мать вольника, прижал руку к щеке и, всхлипывая, тянул:

Да и что-о же ты, ди-и-тятко

Будешь тама наси-и-ти?

Тут певец вдруг встрепенулся и с отчаянным ухарством и присядкой торопливо запел:

М-ма-минька - сертучки, - ох!

Сударынька - сертучки, - ох!

Пус-с-кай сертучки-и!

Ну что ж? сертучки-и!

Носить буд-ду сер-ртучки-и!

Прохор Порфирыч, щедро упитанный Капитоном Иванычем, нетвердыми шагами возвращался домой и, вследствие непроходимой грязи, растворившейся в Растеряевой улице, поминутно поскользался на глинистой тропинке и хватался рукою за забор

– Эт-то кто такой?..
– вскрикнул он, натыкаясь на что-то живое...

– Да что, друг, шапки никак не сыщу...

– Кто ты такой?

– Я, брат, не здешний. Никак, провалиться, не сыщу этого демона, шапки...

– Что же ты, леший, безо время шатаешься?

– Да все, друг, теплого места ищу, которое ежели бы место, иной раз, сухое...

– Смотри, не попади в теплое-то!

– Я сам, братец, так полагаю... Надо быть, попадешь...

во-во-во... Ах ты, анафема! вот она, шельма... ишь! Запотела!

Раздается хлясканье об забор мокрой шапкой...

Прохор Порфирыч пробирается далее... Усилившийся, но такой же тихий дождик чуть-чуть шумит в листьях дерев.

Совсем темно.

У одних ворот возится с лошадью пьяный извозчик; в темноте он растерял вожжи; лошадь переступила через оглоблю и, подаваясь назад, подвернула передние колеса под дырявые и изломанные дрожки, которые вследствие этого свалились набок.

– Тпр-р... Тпр!
– ласково говорит извозчик, засев по колено в грязь и отыскивая во тьме лошадиную морду.
– Тпр-р-рю... Тр-р... Нич-чего!.. Тр-р... Милая!

Прохор Порфирыч, видя беспомощное положение хмельного человека, хотел было сначала посоветовать ему постучись, мол. Хотел потом сам постучаться, но раздумал... "Шут их возьми!" И заключил размышлениями о том, какой человек свинья, ибо завсегда рад облопаться и насчет водки не имеет меры...

Извозчик все копошился в грязи. Лошадь поминутно шлепала в грязь переступившею ногою. Дрожки скрипели.

В непроницаемо темных сенях избы Прохора Порфирыча стояла Глафира и подмастерье. От Кривоногова отдавало вином.

– ...Это разве возможно, - шептал он над самым ухом Глафиры, - извольте послушать. "Хочу в маскарад, ты пьяница, немытая мочалка, вонючая рогожа".
– "Я?" - "Ты..." - "Изволь! Ступай с богом".
– "В лучшем костюме!" "Сделайте вашу милость..." - "Я благородная! ты харя!" - "Как вам будет угодно: на бал - на бал, харя - харя! как ваша душа желает..." Дверью хлоп, ушла... Потом, того, слышу, с офицерами... Доброго здоровья!.. Это как же?

Вопросительное молчание. Глафира вздыхает.

– Или, - говорит Кривоногое снова, - как вам покажется... Повенчались мы с ней; все как следует: гости, шанпанское (околеть, было-с!). Отходим в спальню: как есть муж и жена... Я... Ну, она же, например: "Прочь отсюда... тварь!.."

Благородно? Или как, по-вашему?..

Опять молчание.

– Ну, и валялся, как пес, у порога... "Вон отсюда!" И уйдешь в кухню... Это жизнь?

Шум дождя начинал слышаться яснее среди безмолвия улицы. Около повалившихся дрожек и спутавшейся лошади возился другой извозчик, уже сам хозяин квартиры и лошади, с фонарем в руках. Он сердито дергал лошадь за узду и злобно кричал: "Ног-гу! н-но!" Слышалось ярое хлясканье кнутом об лошадиную морду. Лошадь билась. Извозчик торопливо и сердито бормотал: