Пока он ей улыбался, она отвязала амулет, быстро найдя завязки, и бросила его на пол:

– Итак, мой господин, теперь я буду твоим амулетом, твоей охраной. Никакая другая женщина не будет этим заниматься.

Внезапно странное предчувствие охватило его, инстинктивный испуг, возможно, суеверие – выбросить такую вещь, не будет ли это плохим знаком? Но почти сразу сомнения улетучились. Разве есть место для сомнений сегодня? Забытый амулет Альфивы лежал на полу, а его руки потянулись к невесте.

– Никакая другая женщина, – неуверенно повторил он и крепко ее обнял, чувствуя хрупкость ее тела.

– Мой господин, – прошептала она, – мой муж. Он поднял ее на руки и понес к кровати.

Их поцелуй оживил в памяти лесную лачугу по дороге в Руан, всю их любовь, которой не надо было больше прятаться. Он положил ее на кровать, и все пропало, кроме их любви, осталась только его страсть, и песня в его душе, и Эдит в его руках, ее объятия, ее ответный поцелуй, заставляющий его трепетать. Свеча догорела и погасла, он натянул медвежью шкуру, укрыв от темноты их радость.

Он целыми днями пропадал на июньском солнце. Его белая кожа покрылась загаром, потому что уже несколько недель стояла жара. Он посетил Рихолл и Кеннингтон, Герделай и Бракеброк, навестил своих управляющих, проверил положение дел и теперь собирался провести ночь в Кройланде, прежде чем ехать в Нортгемптон утром. Он привез с собой Торкеля и Ульфа и еще несколько человек, потому что на болотах этим летом бьшо неспокойно. Оти, как обычно, ехал рядом с Вальтеофом, и личные вещи его господина были привязаны к седлу его лошади.

Жаркое солнце подсушило болотистую землю, и там, где зимой были вода и трясина, и до островов можно бьшо добраться только на лодке, теперь открылось много новых тропинок. Только трясина осталась неизменно мрачной и кишащей насекомыми и змеями. В Кройланде, думал граф, жгут смолу для того, чтобы выгнать змей.

Тропинка к аббатству была свободна, и они легко проехали к воротам, уже открытым для них привратником.

Полностью перестроенная, вся из нового белого камня, церковь возвышалась на фоне голубого неба, и у Вальтеофа вырвался вздох облегчения.

– Слава Богу, кажется, здесь не было ничего дурного.

– Истинно так, – согласился Торкель. – В Торнее и Петербороу дела не так благополучны. Но ты же слышал, что сказал тот парень с мельницы: наш друг Ив оспаривает у аббатства границы.

– Он достаточно натворил в Нормандии, чтобы мы терпели его на нашей собственной земле, – сказал Вальтеоф. – Какой-то злой дух внушил Вильгельму дать ему Холланд. Конечно же, аббат мне все об этом расскажет.

Они спешились во дворе монастыря. Стояла тишина, потому что это был час между вечерней и ужином, и монахи погрузились в чтение и молитву. В кельи он прошел один. Было тепло, несмотря на сплошной камень вокруг, и, казалось, всюду царит сладкий запах летнего вечера. В дальнем конце маленькая дверь вела во внутренний садик монастыря, и Вальтеоф знал, что именно там он найдет Ульфитцеля. Действительно, согласно заведенному порядку, среди клумб вышагивал аббат в своем обычном одеянии, с молитвенником в руках. Воздух был пряным от аромата укропа, душицы, тмина и шалфея, и Вальтеоф на минуту остановился в благоговении. Ему, помнящему об участи Петербороу, казалось чудом то, что здесь ничего не изменилось.

Аббат повернулся и увидел графа, тогда он преклонил колена, чтобы получить у него благословение.

– Ну, сын мой, что привело тебя к нам?

– Обычные дела, отец, – Вальтеоф поднялся и присоединился к аббату. – Я хотел увериться, что здесь все благополучно.

Ульфитцель вздохнул:

– Слава Богу и святому Гутласу. Но наши братья в Петербороу сильно пострадали. После набега прошлым летом у них мало что осталось, только оскверненная церковь, которую надо перестраивать, и голые стены, открытые небу. Даны забрали все, даже золотую диадему со статуи Господа.

– Как только мы могли им довериться? – спросил Вальтеоф, больше себя, чем аббата. – Бог знает, я наполовину датчанин, но никогда теперь не стану иметь с ними дела. Их ничего, кроме грабежа, не интересует. Хереворд, должно быть, сумасшедший, если он их привел.

– Ты забыл, – спокойно вставил аббат, – он и его люди привели их на Петербороу, но они говорили, что берут драгоценности для того, чтобы сохранить их от нормандских лап. В конце концов, все захватили даны.

Вальтеоф шел молча. Он довольно хорошо знал тана Хереворда, арендатора Элийского аббатства, стойкого бойца, но человека, управляемого порывом. Хереворд ненавидел нормандцев и хотел свободы для Англии, так же, как и все они, подумал граф, но какой смысл биться головой о каменную стену? Они должны ужиться с нормандцами, тем более что Вальтеоф уже начал верить в справедливость Вильгельма.

Но Хереворд начал войну с нормандским монахом, Турольдом, который унаследовал от своего дяди титул аббата Петербороу. Вместе с данами, занимающимися грабежом на побережье, он налетел на аббатство, выгнал монахов и разграбил дворец. Король Свейн в этот раз пришел вместе с ними – на два года опоздав, со злостью подумал Вальтеоф, – но монарх доказал, что он далеко не Кнут. Теперь он уплыл вместе с награбленным добром, а англичане остались на острове Эли, готовясь защищаться от нормандцов. Туда же бежал епископ Ателвин из Дюрхэма, теперь объявленный вне закона, и старый приятель Вальтеофа Сивард Барн. Граф полагал, что они все немного сошли с ума. Неужели они думают, что Вильгельма можно разбить?