– Бог свидетель, я не могу примириться со всем, что он сделал, но, пресвятая Дева, и десятеро из вас не стоят его одного. Рядом с ним, – в его голосе звучало презрение, – вы все ничтожество.

Ральф вскочил, опрокинув стул, де Гуитри выхватил нож, и де Пуасси громко выругался. Только Роджер оставался у двери.

– Мы теряем время. Это ты глупец, граф Вальтеоф, если думаешь, будто мы не знаем, что говорим, – он кивнул де Пуасси. – Клятва…

Герлен держал в руках маленький реликварий.

– Клянись, – сказал он, – поклянись на этой святыне, мощах святого Джеймса, что ты никогда не выдашь ни одного слова из сказанного здесь. Поклянись на Святом Кресте самим нашим Господом Богом, что если ты нарушишь эту клятву, то предаешь свою душу адскому огню.

Вальтеоф отшатнулся к стене, и комната пред его глазами закачалась.

– Нет, – тихо сказал он, – нет.

– Тогда ты не выйдешь отсюда живым, – объявил Роджер, его голос был пугающе спокойным. – У нас множество людей, а твои люди далеко. Клянись, мой господин, если хочешь жить, – он взял маленький драгоценный ящик и резко открыл крышку.

Вальтеофу не надо было видеть, что там находятся мощи. Ловушка захлопнулась. Или он поклянется, или будет убит в этой маленькой темной комнате. То, что он родственник короля, их не остановит. Они найдут правдоподобную причину его смерти. Медленно он положил руку на резную серебряную крышку, чувствуя резьбу под пальцами; дрожь пробежала по его телу.

– Повторяй за мной, – потребовал Герлен, и Ральф добавил:

– Давай, Вальтеоф, все, чего мы просим, – это чтобы ты не выдал своих друзей.

Друзей! Он посмотрел на одного, затем на другого, и вспомнил Торкеля, Ричарда и Леофвайна. Да сохранит его Бог от таких друзей! Они стояли перед ним, выжидая. И в этот момент он вспомнил короля Гарольда и клятву, данную им в Байе. Эта клятва терзала потом его до самого конца на Телхамском хребте. Неужели и он должен будет теперь так мучиться? И в то же время, что еще он может сделать? Ради чего умирать? Он подумал о Эдит и о детях, о своих землях и фермах, о своих людях. Как он может все это бросить? А если он откажется, сохраняя верность Вильгельму, как он сможет служить королю, если его сейчас убьют?

– Давай, – повторил Ральф. – Боже мой, разве это не моя свадьба? Я горю желанием пойти к моей невесте, а мы здесь уже довольно давно.

– Да, – согласился Роджер, – моя сестра удивляется, что ты медлишь насладиться ее красотой. Клянись, граф Вальтеоф.

Он почувствовал, как пот выступил у него на лбу, и руки его стали липкими. Он сделал еще одно усилие.

– Вы мне не доверяете?

Шэлон де Гуитри ударил кулаком по столу.

– Святой Петр, если бы мы могли тебе доверять, мой господин, мы не прибегали бы к таким уверткам. Ради Бога, клянись.

Он видел, что они не отступятся.

– Клянусь, – начал он и почувствовал, что у него пересох рот, – Святым Крестом. Самим Господом Богом, – холодный страх объял его, руки похолодели так, что серебряная крышка казалась теплой на ощупь.

«Реквиэм Атернам дона эс Доминэ, ет люкс перпетуа люцеат эс». Слова, тихо произносимые священником в церкви, наполненной молчаливым собранием, подавляли своим торжественным звучанием. Даже слуги и служанки, не понимающие латинский, чувствовали печаль, заключенную в них. И любовь к их господину заставляла их разделять с ним его горе, и они с жалостью смотрели на его печальное лицо, когда он следовал за крошечным гробиком, в котором Торкель, Хакон, Осгуд и Оти Гримкельсон несли трехнедельную дочку графа к ее могиле. Слыша эти слова, Вальтеоф оторвал взгляд от гробика, который опустили перед алтарем, и посмотрел в маленькое слюдяное окошко. Солнце уже поднялось, первые лучи, заглядывая в окошко, оставляли на полу желтых зайчиков, обещая ясный день.

Она ушла, его последняя дочь, имевшая мало шансов выжить, и ее уход, казалось, воплотил в себе все его несчастья. Три недели терзающей нерешительности прожил он. С той свадьбы он ни о чем не мог думать, только о заговоре и клятве, данной им. Что заставило его поклясться? И если бы он этого не сделал, не лежал ли бы он сейчас в сырой земле? Против своего желания он вовлечен в покушение на жизнь короля; и он проклинал тот день, когда поехал на пир к Ральфу, проклинал вино, которое его так одурманило. С тех пор он отчаянно молился в поисках совета. Что он должен делать? Нарушить клятву, быть клятвопреступником, как был им Гарольд, или хранить молчание и содействовать, даже и пассивно, еще более отвратительной измене? Он не представлял, что Ральф и Роджер замышляют теперь. Роджер вернулся в Херефорд, это все, что он знал, но что они предполагают делать? Вальтеоф приказал своим людям сообщать ему обо всех передвижениях по дороге в Норфолк.

Однажды Торкель спросил:

– Что случилось? Ради Бога, минн хари, скажи мне. Две головы лучше, чем одна.

И он ответил:

– Я не могу. Я не могу рассказать даже тебе. Только верь мне.

Эти последние три слова и выражение на лице его господина сказали Торкелю яснее, чем любые объяснения, насколько серьезное это дело.

Ребенок умер, несмотря на все ухищрения женщин, несмотря на то, что колыбельку посыпали рябиновыми листьями и положили кусок железа в ногах, чтобы отогнать злого духа, несмотря на все молитвы священников. Теперь, слушая священника и осознавая всю мимолетность этой жизни, он вдруг принял решение. Чтобы ни было с его честью, он знал теперь, что не сможет более хранить молчание, ибо оно означало поддержку, пусть невольную, восстания против Вильгельма, а восстание принесет его народу новые бедствия. Ничего этого он не хотел.