Он взглянул на икону Воскресшего Христа, Христа во всем его величии, на стене перед алтарем. Он поклялся живым Богом, в которого он верит всей душой, и теперь он должен нарушить эту клятву. Как он может? Невольная мольба вырвалась из глубины души, и он закрыл лицо руками. И в этот момент до него дошли слова, казалось бы, ниоткуда.

– Слышали вы, как было сказано: «Не приноси ложной клятвы», а Я говорю вам: «Не клянись вовсе».

В этот момент он почувствовал, будто огромную тяжесть сняли с его души. Не могло быть другого ответа, более ясного, чем этот, и он открыл лицо и посмотрел на икону Христа. Последние слова молитвы произнесены, и он снова посмотрел на яму в полу; взяв чашу из рук священника, он первым бросил землю на маленький гробик, молясь об упокоении ее души. Несмотря на то горе, которое принесла ее смерть, он теперь знал, что ему указан путь, и, прежде чем выйти из церкви, он преклонил колена перед могилой, сложив молитвенно руки и не отрывая глаз от алтаря и иконы.

Он снова вспомнил о Гарольде, чья жизнь была перевернута данной им клятвой, о Ричарде, хранящем клятву, потому что она дана на святой реликвии. Значит, они неправы, связывая себя клятвой? Но он теперь знал, что от него требуется, он решил, каким образом освободить себя от клятвы – поехать к Ульфитцелю или Вульфстану, как это сделал Гарольд. Нет, это слишком рискованное предприятие, чтобы его кому-нибудь доверить. Он должен поехать в Лондон, к Ланфранку.

Он сообщил о своем намерении Эдит, теперь уже вполне поравившейся от своей болезни и приступившей к своим обычным занятиям.

– В Лондон? – переспросила она. – Тогда я тоже поеду. Я не выезжала отсюда месяцами.

– Я не собираюсь ко двору, – сказал ей муж, – и, во всяком случае, король в Нормандии.

– Я не это имела в виду. По крайней мере, я смогу навестить некоторых нормандских леди, и если нет моего дяди, Гундранда де Варенн наверняка вместе со своим мужем в Лондоне. Мне нужен шелк на платье. Там есть купец.

– Нет, – прервал он. После всего горя, суматохи, напряжения последнего часа, ее разговоры о визитах и шелках раздражали его невероятно. – Нет, – снова сказал он, – я поеду только с Торкелем, и немедленно.

– О, конечно, – ее глаза зло загорелись. – Ты никуда не можешь поехать без своей тени. Неужели ты не можешь подождать день или два, пока я приготовлюсь к путешествию!

– У меня срочное дело.

– Срочное? Я не знаю ничего такого, чтобы требовало такой срочности.

– Ты не все знаешь.

– Тогда скажи мне, – она села в кровати. – Что это? Только серьезное дело может заставить тебя поехать так быстро в Лондон. С тех пор, как ты вернулся из Экснинга, я вижу, что с тобой что-то происходит.

Он встал и прошелся по комнате.

– Я не могу это с тобой обсуждать.

– Я же твоя жена, – резко произнесла она, – Что-нибудь случилось на свадьбе? – Она быстро взглянула на него. – Я вижу это. Скажи мне, мой господин.

Он, повернувшись к ней спиной, смотрел в открытое окно.

– Я не могу нарушить доверие людей, которые мне верят.

– Во имя Бога, что же это такое? Что это за безрассудство, если тебя связали клятвой? Если бы там не было нормандцев, я подумала бы, что тебя затянули в очередной заговор.

– Матерь Божия! – воскликнул граф. – Ты думаешь, что, кроме саксонцев, больше никто не может устроить заговор? – И он пожалел о том, что сказал это, что позволил этому разговору зайти так далеко, – она сразу ухватилась за эти слова.

– Значит, все-таки…

– Я этого не говорил. – Он повернулся к ней лицом. – Но ты никогда не видишь ничего плохого в твоих соотечественниках, хотя они нанесли этой земле больше страданий, чем даже даны.

– Мне кажется, ты предпочел бы видеть в Лондоне датского короля? – злобно произнесла Эдит, и, сев на кровать, он схватил ее за руки. Он хотел положить голову ей на грудь, излить все свои страхи, рассказать ей об этом ужасном свадебном пире, попросить ее сочувствия, чтобы ее смелость помогла ему сделать то, что он должен, но он не мог. Пять лет совместной жизни достаточно его просветили, и он знал, какой ответ он от нее получит. Сочувствия бы не было, он уверен, а уверенность в сочетании с горечью утраты сделала его грубым.

– Это не такое важное дело, и тебя оно не касается. Я должен поехать в Лондон один, это все, и на этот раз ты меня послушаешь. Ты же не хочешь, чтобы я приказал своим людям не пускать тебя?

Она вспыхнула:

– Ты не посмеешь!

– Ну, если ты меня к этому принудишь, то посмею, – он постарался смягчить свой голос. – Оставайся дома и присматривай за Мод и Алисой, и оставь мне мои дела, ты как-то сказала, что дети – твоя забота, а графство – моя.

Она смотрела хмуро, поджав губы, ее темные глаза были все еще злы, но тон Вальтеофа достаточно ясно дал ей понять, что на этот раз артачиться бесполезно.

– Хорошо. Нет необходимости говорить твоим людям. Я не поеду.

Он наклонился и легко поцеловал ее в лоб.

– Тебе нечего бояться, дорогая. – Когда он пришел к ней проститься, то подумал, что никогда она не выглядела привлекательнее, чем сейчас, сидя на кровати с распущенными волосами. Ох, какая красота, подумал Вальтеоф, но как она обманчива! Она сейчас была так же далеко от него, как и в то время, когда их разделяло море.

В зале к нему подбежала Мод с протянутыми ручками. Ей было четыре годика. Крепенькая, светлая, с розовыми щечками, каждой чертой напоминающая отца. Он подхватил ее на руки, и она нежно обхватила его за шею.