Как я уснул, не помню. Вскочил в каком-то беспамятстве, дико озираясь по сторонам.

– Воюешь?
– услышал голос Васильева.

Я подошел к окну. За ним зеленел раскидистый клен. В медленно наступающих сумерках его листья темнели и казались неправдоподобно большими. За оградой прошли два сцепленных трамвайных вагона. Залился звонок, колеса с визгом брали поворот... "В чистом поле под ракитой богатырь лежит убитый... В чистом поле под ракитой богатырь..."

– Чего ты там бормочешь? Давай покурим.

– Влипнем, как вчера.

– А, с нас взятки гладки!.. Только свет не будем включать.

– Покурим так покурим.
– Я с силой распахнул окно.
– Все вылазит, вылазит из тебя война! Захлебываешься. Как переключиться на тишину?

– А ты не форсируй. Не спеши. В том галопом мчавшемся времени... и сплеча рубили и ошибались, нанося раны, которые и сейчас кровоточат. Четыре года! А ты хочешь так сразу и высвободиться от всего. Нет, друг, это останется с тобой навсегда. С тобой, со всеми нами. Теперь не меньше чем на столетие вперед вопросы и мира и войны никому нельзя решать без оглядки на первую половину сороковых годов двадцатого столетия. Это ты обязан понять. И еще... если не осмыслишь всего, что пережил, не оценишь, а может быть, и не переоценишь иные поступки, будешь балластом жизни, издержкой войны!..

Все меньше звуков доносилось к нам в открытое окно. Умолкли трамвайные звонки. Где-то недалеко поскуливала собачонка. Васильев задышал часто, натужно - уснул? Ночная прохлада выстудила палату. Я тихо прикрыл окно.

– Ты чего не спишь?
– спросил Васильев.

– Не получается...

– Ночь теперь для сна. Тебе жизнь отмерила время - еще не раз собственное сердце руками ощупаешь!
– Он повернулся лицом к стене и вскоре уснул.

А меня память увела в далекую маленькую комнатенку на окраине Краснодара, к женщине в длинном шелковом халате, с высоко поднятой керосиновой лампой в руке: "Вы кричали... Может, какая помощь нужна?.."

* * *

...Шли дни. Они были то солнечными, то дождливыми. Мы с Васильевым больше молчали, но иногда, под настроение, он рассказывал что-нибудь о своей жизни, и эти рассказы немолодого опытного человека - ему уже под пятьдесят - были так необходимы мне!..

Только что прошел грозовой дождь. Стою у окна, смотрю на дерево с подрагивающими еще глянцевыми листочками сердцевидной формы - молодая липка. Говорят, такой формы листья излечивают сердечные заболевания, а почкообразные - почечные. Интересно, какими лечат наши легкие? Только все это сказки...

Солнечный луч заглянул в палату.

– Павел Николаевич, лето!

Васильев открыл глаза:

– Да. Как я ждал его - и вот опоздал...

– Ну что вы?

Он сел, опустив отекшие ноги, потер бледной рукой горло.

– Задыхаюсь. У меня в легких четыре дырки, да и возраст... Ты посмотри на окна - бойницы. Выходи скорей из этих стен, Тимаков. Там началась другая жизнь. Иди скорей. А я тебе, по-хорошему позавидую. Ты молод: одолеешь, поживешь, повидаешь, поборешься еще!..

Откуда-то издалека доносилась музыка. Духовой оркестр играл военный марш.

Поживу ли? Чувствую себя таким изношенным... В партизанском лесу любил оставаться один на один с ночью, слушать шум говорливой горной реки, смотреть на звездный небосвод, на смутные очертания гор. Мечтал: кончится война, дотяну я до седин и приду сюда, к верховью Донги, к подножию Басман-горы. Там, где под ветром шумит молодая роща, поднимутся папаши-дубы, а где сейчас стоят молодые сосенки, устилая землю смолистыми иглами, вырастет большой лес. Только древний Басман по-прежнему никому не уступит высоты своей, своего величия. И я побреду по тропе, охватывающей с юга его могучую каменную грудь...

– А я думала, вы спите. Стучу - не отвечаете.
– Вера прошла прямо к тумбочке, положила на нижнюю полку сверток, встала за спинкой кровати.

– Что там, в городе?

– К параду Победы готовятся.

– Наших не встречала?

– Не пришлось...

– Как дома?

– Как обычно. Наташка здорова. Все стены комнаты разрисовала красным карандашом. А как ты?

– Все в порядке.

– Знаешь, Костя, Наташка покоя не дает, рвется к тебе. Уж и не знаю...

– Чего же ты не знаешь - к нам опасно...

– Так я про это и толкую матери, а они обе к тебе хотят - что малая, что старая.

– Ты иди, а то на поезд опоздаешь.

– Да, они сейчас редко ходят.

Дверь за Верой закрылась. В палате тихо-тихо. Васильев, наверное, уснул...

– Кто она тебе?

Я вздрогнул от неожиданности.

– Ну, жена...

– Почему "ну"?

– Сам не знаю...

– Вот те раз! Не любишь? А любил кого? Где она?

– Не надо, Павел Николаевич...

– Как знаешь. Только это не жизнь, а одна проволочка: