Шрифт:
Украинские фронты. Первый, Второй, Третий... Армии на огромном пространстве - от Киева до Черного моря - двинулись на запад. Наш резерв таял, как снег под мартовским солнцем.
...Канун большой весны, благодатные дожди сгоняют последний снег в лесных чащобах, На солнечной стороне цветет мать-и-мачеха, набухают почки; щука вышла на мелководье метать икру. Мария Степановна ухаживает за мной с материнской жалостью. А я, как кулижка, что держится под столетним, дубом даже в жару, застрял в четырех стенах. Движение, которое пошло с начала марта по всем станичным улицам и унесло моих соседей, не задело меня.
Мария Степановна спросила:
– Чи не захворалы? Клыкну я дида Яковченко - дюжий знахарь.
– Не надо, хозяюшка...
– Як знаете.
Каждый день на имя полковника по рапорту. Каюсь, умоляю: в любую часть на любое дело, хоть в штрафной батальон, только не безделье. Ни ответа ни привета, И устав вызубрил, что называется, назубок.
В старой казацкой хате время ползет тихо. На столе лежит устав, за дверью ходит Мария Степановна, поскрипывает колодезный ворот. В печке погуливает ветерок.
Жду, жду... Хочется махнуть туда, где над горами текут облака, а меж ними предвесенняя просинь.
Но вот на Ворошиловскую, пять пришел за мной дежурный по резерву:
– Срочно к полковнику.
Начальник резерва вежлив, предупредителен:
– Садитесь, Константин Николаевич.
"Константин Николаевич"! Каким ветром подуло?
Сижу словно на иголках, смотрю - он открывает сейф, достает из его чрева мое личное дело. Оно было в отделе кадров, а теперь почему-то здесь.
Мотяшкин садится рядом.
– Чтобы все было ясно: во-первых, на вас наложен двадцатисуточный домашний арест, о чем помечено в личном деле; во-вторых, кто вам разрешил через голову своих непосредственных начальников обращаться в Ставку?
– В Ставку?..
Не меньше меня удивлен и полковник.
– На вас прибыл персональный вызов.
– Иван Артамонович вопросительно приподнял брови.
Я понял - Иван Ефимович! Это он, генерал Петров.
– Приказано откомандировать в распоряжение штаба Третьего Украинского фронта.
Любопытство не давало ему покоя, оно ощущалось в каждом его слове.
...Я богаче всех на свете! При мне проездные документы, куча денег, пакет с личным делом.
Ну, Галина, закатим на прощанье пир! На базаре накупил всякой всячины, иду на окраину, напеваю: "Нас побить, побить хотели. Нас побить пыталися..."
Вот она, калитка, нажмем плечом - сама поддается. Почему-то заперта наружная дверь дома. Топчусь в нерешительности. Прямо на меня идет дедок с охапкой дров. Увидел меня, обалдел.
– Тащишь?
Дед, опасливо скосив глаза, шаг за шагом отступая, споткнулся, чуть не упал. Я поддержал его.
– Ну?
– Уси тащат, а мне и бог велит...
– Где Галина Сергеевна?
– Ге-ге, под ружьем увели.
– Как это "увели"?
– Шнель, шнель, як казали нимцы.
– Врешь, старый хрыч. Было б время, я бы показал тебе "шнель, шнель"!..
В горвоенкомате начальник первой части спросил:
– Кравцова - ваша жена?
– Нет.
– Может, сестра?
Я молчал. Он приказал дежурному офицеру выяснить все, что меня интересовало. Не успели обменяться с ним несколькими фразами, как вошел дежурный и доложил:
– Галина Сергеевна Кравцова добровольно мобилизовалась на фронтовые медицинские курсы.
...Стою на берегу Кубани. Глинистая вода валом валит в низовье. Напор - плотине не устоять. Слежу за потоком, его силой, неудержимостью. Шумит река, нещадно грызет свои берега. Вот-вот унесет она чернеющую здесь скамейку без спинки, стоящую под дубом, сердцевина которого спалена молнией...
* * *
Пассажирский миновал Тихорецкую. Впереди станция Сосыка. От нее сорок верст до моей станицы. За окнами лежит плодородная кубанская равнина - поле древних и недавних битв. Седые курганы перемежаются свежими солдатскими могилами. На телеграфных столбах следы автоматных очередей - чужих и наших.
К вечеру проехали Батайск, поезд замедлил ход и шел по насыпи. Стемнело. Приближались к Дону.
В годы детства я, бывало, стоял у вагонного окна, затаив дыхание смотрел, как впереди на высоком берегу Дона вырастает большой город с сотнями тысяч огней. Сейчас там ночь, разве мелькнет где синенький огонек путевой стрелки.