Шрифт:
Вечерами мои соседи-полковники с курсантской сноровкой складывали обмундирование. Глядя на них, и я поступал так же. Как-то улегся и подумал: что может сделать человек сверх того, что уже сделал? Или всегда надо начинать сначала?
И сегодня с утра строевая. Полковник Мотяшкин долго выравнивал наши колонны. Сам он был грузным, короткошеим, но шагал удивительно легко корпус не дрогнет. Иван Артамонович наблюдателен: будто всех сразу видит нет сил избавиться от полковничьих глаз. Наша колонна поравнялась с ним.
– Хорошо шагаете, подполковник!
– крикнул он мне.
– Рад стараться!
– Ко мне!
– Есть!
– Ать-два! Ать-два!., Товарищи офицеры!
– зычно - откуда только голос!
– кричит полковник. Майдан замирает.
– Вот он, - кивает на меня, строевик. Слушай мою команду: пр-рямо, шагом арш!
Чуток корпус внаклон, левую ногу вперед и на полную ступню, потом правую... левую... А Мотяшкин, слегка откинув крупную голову назад, упоенно:
– Кр-ру... гом марш!
Под его счет "ать-два-три" - через левое плечо на сто восемьдесят градусов, с выбросом левой ноги.
– Шире шаг!
Еще в курсантской роте в Киеве натренировали меня, что называется, до артистизма. Точно и четко исполняю мотяшкинские команды.
– Молодцом, подполковник!
– Иван Артамонович вытирает со лба пот, будто он, а не я маршировал.
– Благодарю и прошу позволения на сутки отлучиться в город Краснодар по личному делу!
– выпаливаю неожиданно для себя.
Полковник, думаю, по инерции восторга, который он испытывал во время моего показательного марша, сказал:
– Вполне заслужили.
Но увольнительную подписал со скрипом, строго предупредил:
– Не опаздывать!
10
В город добрался на попутной машине. Куда идти? Зачем? Впрочем, хитрю...
Дни мои в резерве были заполнены до отказа: строевые и тактические учения, стрельбы и политзанятия. Как все, дневалил у входа в мотяшкинский штаб и придирчиво следил за блеском сапог и пуговиц на мундирах офицеров. Но в другой, глубоко затаенной стороне моей жизни нет-нет да и возникнет щемящее чувство вины перед женщиной, что живет в крохотном, домишке на окраине Краснодара. Почему так грубо я отнесся к ее душевной чуткости и доверчивости?..
Чем ближе к ее калитке, тем больше волнуюсь.
Вижу деда. Стоит там, где и стоял в первый раз, будто никуда и не уходил.
Поздоровались.
– Часом, подымить нэма чим?
– Найдем, старина.
– Отвалил кучу папирос.
Взял, хитровато прищурился:
– Закоротыло, га?
Не отвечая, стучу в калитку; дедок похихикивает.
Калитка приоткрылась, Галина скользнула по мне настороженным взглядом:
– Заходите...
– Сутулясь, пошла впереди меня.
В комнате, как и тогда, тепло, уютно. Сняв шапку, сказал:
– Сяду, с вашего позволения.
– И опустился на стул.
Чуть откинув голову, она выжидательно смотрела на меня.
– Хотите повинную?
– Я облизнул пересохшие губы.
– Не хочу...
– Уйти?
– спросил, вкладывая в одно это слово неловкость, чувство вины перед ней.
Она помолчала, села напротив меня, оперлась ладонью на край табуретки. Заговорила не спеша:
– В ту ночь хотелось плакать - разучилась!
– Секунду поколебалась. Мне казалось, что люди должны друг другу доверять, искать в человеке прежде всего хорошее...
– Что же с вами случилось?
– То же, что и со всеми... Ужас оккупации! Вы не можете себе представить - жизнь вне закона, "рабы" и "хозяева" с "новым порядком", а при них прихлебатели, да не с пустыми руками, с автоматами... А финал "оккупированная". Хоть плачь, хоть вой, но ты уже меченая...
– Старик, ваш сосед, знаете, что о вас?..
– Он гадина, мородер!.. Ходил на поле боя и грабил - убитых грабил. А сейчас грабит живых - доносами.
– Простите. Но вы вообще какая-то... н-неподходящая, что ли!...
Она грустно улыбнулась:
– И обижаться на вас трудно...
– Я солдат, обыкновенный солдат, привык напрямик...
– Не знаю, какими бывают необыкновенные солдаты. Но иногда вместо "напрямик" получается "напролом".
– Вдруг спохватилась: - Который час?
– Без четверти двенадцать.
– Ой, опаздываю...
Выбежала в сени. Вернулась в комнату в пальто, в стоптанных туфлях, в своем пуховом платке, перекрещенном на груди и узлом завязанном за спиной.
Я поднялся: