Ко мне подбежали грузный усталый лейтенант и связист с полковой рацией за спиной; задыхаясь, лейтенант выпалил:

– В эфире генерал!

Я услышал голос Епифанова:

– Из окружения вырвалась мотогруппа противника с тремя танками. Идет курсом на юг. Остановить и уничтожить!

Во что бы то ни стало мы должны первыми достичь леса и успеть занять на его северной опушке позицию.

Колонна идет на предельной скорости; вот мы и в лесу... Спешились, тщательно замаскировали машины. Офицеры бегут ко мне.

В глубине лес уже темнел, стоял недвижно. Негромко отдаю приказ:

– Платонов с двумя ротами окапывается под соснами по обе стороны дороги. Взводы автоматчиков, разведчиков и третья платоновская рота - мой резерв. Им будет командовать...
– мой взгляд остановился на старшем лейтенанте Архипове, - командовать будете вы.

– Есть!
– козырнул Архипов.

– Командиру батареи выдвинуть две пушки на платоновскую позицию, две другие эшелонировать в глубине леса. Сигнал открытия огня - красная ракета. Действуйте!
– Я снял с плеча автомат, перевел рычажок на боевую очередь.

Окапывались, в стороне замелькали противотанковые ружья Платонова, длинные, будто копья кавалеристов.

На бугре, километрах в двух от нас, показался немецкий танк. Он шел медленно. Танкист, высунувшись из башни, внимательно осмотрел дорогу, дважды скрестил руки над головой, и машина пошла на спуск. Выполз еще один, а за ним с небольшими интервалами потянулись бронированные семитонки полным-полны солдатами. В полевой бинокль хорошо проглядывались лица немецких солдат, кое-кто подремывал, склонив голову на плечо соседа.

Немцы приближались, но не спешили: чувствовалась их настороженность.

Колонна остановилась в километре от леса. Передний танк поворочал башней и пушечно-пулеметным огнем ударил по опушке. Выждал и снова ударил.

Господи, еще бы поближе! Они надвигались, надвигались... Рука нажала на спусковой крючок ракетницы - между немцами и нами в небе рассыпался красный шар. И сразу же вспыхнул передний танк, а второй начал отползать назад - наш снаряд угодил в правую его гусеницу. Он завалился набок, загорелся. Откуда-то вынырнул третий танк и на страшной скорости ворвался в лес, раздавил нашу пушку. И тут же башня его приподнялась и отлетела в сторону. Внутри машины рвались снаряды.

Немецкая мотопехота, рассыпавшаяся поначалу кто куда, стала стягиваться за густыми кустарниками. Оттуда неслись команды офицеров. Немцы атаковали платоновский левый фланг, прорвали оборону. От меня к Платонову побежал связной с приказом развернуть правый фланг на девяносто градусов и окапываться. Слух мой настороженно улавливал звуки, идущие из глубины леса. Мучила мысль, что Архипов - ведь я его совсем не знал - растеряется и резерв наш не справится с прорвавшейся в лес немецкой пехотой. Наконец донесся до меня треск автоматов - наши ППШ! К нему присоединилось нарастающее "ур-ра-а".

Из лесу выбегали немцы, ползли, падали. Справа платоновцы пошли в атаку. Я увидел Архипова с содранной кожей на скуле, без пилотки.

– Получили, гады!
– кричал он...

* * *

Через сутки мы вошли в Крагуевац.

Похоронили убитых, раненых эвакуировали в глубокий тыл. Подошел полк Ашота со всем своим пополнением; с трудом расквартировались в окраинных домах.

Я думал, что моя хозяйка нелюдима и стара: вся в черном, лицо прячет. Ходит по собственному дому тихо, как чужая. Злюсь на Касима: не мог подобрать что-нибудь более подходящее... Какой уж там отдых, когда в четырех стенах чувствуешь себя как в могиле!

Умылся, причесался, сел за стол - поесть бы горячего, выпить кофе, аромат которого дразняще тянется из кухоньки. Вошла хозяйка, поставила на стол вазу с яблоками, сказала:

– Покушайте.

Я увидел ее глаза - поднялся: скорбь, которая, наверно, останется в них на всю жизнь, потрясала.

– Что с вами, мать?

– Они убили моего дечака{6}.
– И стала креститься.

– Вы русская?

– Я сама србка. Мой муж рус. Немцы су убиле три стотине ученика гимназии и два десять професора.
– Из-за пазухи достала фотографию мальчика и тяжело опустилась на стул.

...Вот уже четвертый год я вижу смерть, сталкиваюсь с ней лицом к лицу, с глазу на глаз. Помню: перед тем как пойти в атаку на фашистский гарнизон, мы, партизаны, стояли возле уничтоженного шахтерского поселка. Торчали голые стены взорванных каменных домов, догорали деревянные постройки, в воздухе летал пух из распоротых подушек и перин; над застуженной землей, каким-то чудом зацепившаяся за торчащую балку, болталась детская кроватка. В ущелье в снегу лежали убитые: старики, старухи, их дети и внуки... Был я и в крымской деревне Лаки, которую фашисты тоже превратили в груды развалин. Над развалинами возвышался не взятый ни огнем, ни взрывом колхозный клуб. Вдоль его стены лежали девушки, изнасилованные, а потом изрешеченные автоматными очередями. Казалось, что уже ничто больше не может потрясти меня.