– Ты меня слышишь?

– Так точно.

– Видишь, что делается на кладбище?.

– Рвануть бы сейчас, а?

– Следи за сигналом атаки.

До начала штурма семь минут. Кладбище в черном дыму. Нетерпение охватывает меня. Шесть минут, пять, четыре... А что, если?..

– Ракетницу!

Ашот встревоженно смотрит на меня, ничего не понимая.

– Штурмовать! Штурмовать!
– Я выхватил ракетницу из рук ординарца. Вместе со мной выбежали из КП Касим и телефонист с разматывающейся катушкой.

За три минуты до конца артиллерийского удара три мои красные ракеты одна за другой повисли в небе над батальоном Шалагинова: атака!

Через несколько секунд увидел перебежку. Отделение за отделением, развернувшись по фронту, за огневым валом, бежали бойцы по винограднику и залегали в кустарниках перед самым полем, откуда до кладбища оставался один лишь рывок.

– Молодцы, молодцы!
– кричал я.

Пушки смолкли все сразу. Телефонист протянул трубку:

– На проводе генерал.

Набрав побольше воздуху, возбужденно доложил:

– Хозяйство Шалагинова в кустарниках, у самого поля!

– Что-о? Кто позволил?

– Мы воспользовались артзавесой...

– Назад! Сейчас же! Ударят "катюши"! Назад!..

Я рванулся к батальону, но через три-четыре броска застыл на месте реактивные снаряды, полыхая, ложились на кладбище, на ровное поле. Они задели и кустарник - он вспыхнул, словно его облили бензином и тут же подожгли. Бежал вперед, падал, поднимался. Навстречу разрозненными группами откатывались солдаты. Столкнулся с Платоновым.

– Где комбат?

– Убили майора!

– Прими батальон!

Он молчал. Его взгляд был пустым.

– Выполняй приказ!

Наконец он узнал меня и понял, чего от него хочу.

Я искал Шалагинова.

Брел сквозь обуглившийся кустарник, петлял в нем, приваливался в ямы-воронки, в которых пахло толом и паленым, выбирался оттуда и снова к винограднику. На меже, что легла между ним и кустами, столкнулся с сержантом.

– Там.
– Он показал на развалины.

В тесном подвальчике под обгоревшим домиком лежали убитые. Чуть в стороне - комбат, покрытый плащ-палаткой. Я приподнял ее и сразу же опустил... Сел словно пришибленный, прислонился к почерневшему дверному косяку, Здесь и нашел меня связной от Ашота:

– Вас срочно требует генерал!

За высотой, западнее, ухала земля - там что-то или кого-то бомбили. Трофейная кобылица нервно вздрагивала, шарахалась в сторону от сухого шелеста кукурузы.

Я чувствовал себя бесконечно малой частицей чего-то огромного, непознанного и потому страшного. Не мог представить мертвого Шалагинова. Кто-то чужой там, под плащ-палаткой, а Саша здесь, рядом, со своим чубом, своим безбородым мальчишеским озорством...

Стеганул кобылицу плеткой, она взвилась на дыбы.

33

Стою как пень перед генералом. Тут же Мотяшкин и незнакомый подполковник, внимательно вглядывающийся в меня, Молчу, смотрю, как Епифанов сжимает в руке серебряный портсигар - пальцы побелели.

– Может, все-таки заговорите?
– Генерал поднялся, стукнув портсигаром по столу.
– Нечего сказать в оправдание? Контужен, что ли?
– Повернулся к незнакомому офицеру: - Приказ по дивизии сейчас же. Я отстраняю его от полка.

– Его поступок заслуживает военного трибунала, - подал голос Мотяшкин.

– Оставьте нас одних, - потребовал Епифанов и, когда те двое вышли, подтянул к себе карту.
– Подойдите, посмотрите сюда внимательно.

"Обход!" - догадался я, глядя на красную стрелку, огибающую с юга гору, на которую так жадно смотрел еще недавно.

– Запоминайте все, что скажу!..

Мне надо встретиться с местным жителем. Он проводит мою команду двести бойцов - через реку и железнодорожное полотно. Там, в тылу, в глухом лесу, к нам присоединится сербский партизанский батальон. Все силы я обязан скрытно сосредоточить перед поляной, за которой стоят пушки немцев, и ждать. Как только отстреляется наша артиллерия, а штурмовая авиация начнет дубасить западную окраину городка, мы - в атаку. И чтобы ни одной пушки врага, ни одного живого расчета!

Генерал, не поднимая головы, сказал:

– Идите! Посмейте сорвать операцию - штрафной не отделаетесь. Все!

Вышел в темную ночь, закурил. Тошнотворный дымок папиросы ударил в голову. Действовать, сейчас же действовать! Только не думать...

* * *

Лесник с прокуренными усами, в залатанном сивом зипуне, в черногорской феске с траурной каймой смотрел на меня по-детски ясными глазами.

– Иво Перович, - протянул руку, Ладонь жесткая, сухая, - Сам войник прве чете{2}.