Тихо в круглом зале. Тихо и душно.

Дважды бьет Вечный молотом о щит.

Время истекло.

Одна за другой поднимаются руки. Четыре, шесть. Одиннадцать.

Белый Бургомистр распахивает окно…

Точно в назначенный срок вилланы вступали в Восточную Столицу.

Мощный людской поток, разделенный на едва сохраняющие строй, нетерпеливо подталкивающие друг друга отряды, устремился по опущенному над тинистым, пахнущим гнилостной влагой рвом мосту. Лягушки приветственно квакали в зеленой жиже, а по ту сторону стен, сгрудившись вдоль мостовых, встречали шагающих узкими проулками окраин бунтовщиков серолохмотные простолюдины – подмастерья, сукновалы, трепальщики льна. Говоря по-городскому – «худые», и это не в упрек: среди них и впрямь мудрено было бы найти толстяка.

Впереди войска, под плещущимися и шелестящими знаменами, окружив Багряного, медленным шагом ехали воеводы. Кони, сдерживаемые уздой, пританцовывали, вскидывали гривы. И вместе с воеводами, на смирном гнедом мерине, трусил Ллан, глядящий куда-то сквозь каменные стены, в видимую ему одному даль.

На Главной Площади, у расстеленной поверх булыжников ковровой дорожки, их ждали радушно улыбающиеся синдики; впереди – оба бургомистра, один – с ключами на золотом блюде, другой – с караваем на серебряном.

– Скажите по чести, вам не страшно, мой друг? – тихо спросил Черный, глазами указывая на колышущиеся копья и приближающуюся алую фигуру.

– Нет, – почти шепотом отозвался Белый. – В любом случае мы выиграли время. Теперь наши собственные скоты не смогут натравить на нас деревенщину.

– Но вам известно, что они взломали уже склады сеньорских заказов и уничтожили все заморские товары?

– А вот это, мой друг, следовало сделать еще двадцать лет назад! – не скрывая ухмылки, отрезал Белый и, на шаг опережая коллегу, пошел вперед, навстречу приближающемуся исполину.

Итак, Лава больше не Кульгавый. Он помолодел лет на десять, не меньше, и плечи его молодецки расправлены; я смотрю на него с пигмалионовой нежностью, хотя, откровенно говоря, даже после лечения старый куркуль мало похож на нежную Галатею. Ну и хрен с ним. Главное, я неплохо поработал, настолько неплохо, что Лава снизошел перестать «тыкать» и сам завел речь насчет достойной оплаты услуг.

Лава полон сил. Он отогнал прочь сыновей и – сам, лично! – суетится на здоровых ногах вокруг моего гонорара – небольшой крепконогой лошадки с коротко подстриженной гривой, запряженной в расписную двуколку. Подтягивает сбрую, поправляет хомут, накладывает новый слой целебной мази на лоснящийся круп – там раньше было клеймо, а сейчас заживает ожог. Премиальные – объемистый короб со всяческой снедью – уже в экипаже, уложены под сиденьем, там, где удобно устроилась Олла, и девочка поставила ноги на ящик, как на приступку.

Мы с Лавой в расчете. И все-таки на щетинистом лице бывшего калеки явственно прорисовано некое смущение. Ход его мыслей нетрудно вычислить: за труды господину дан-Гоххо, конечно, плачено сполна, а в то же время и не совсем. Ведь не кровным же добришком рассчитался, не честно нажитым, а дармовым, хуже того – ворованным. А раз так, значит, лечение может и не пойти впрок; не приведи Вечный, через месяц-другой опять ногу корежить начнет, а лекаря-то уже ищи-свищи…

Хлопоча у повозки, Лава хмурится, сопит, поджимает губы.

Его мучат сомнения: доплатить или все-таки – нет?

Но меня это уже мало интересует.

Мне пора в путь.

Лошадка встряхивает гривкой, бьет копытом в пыльную землю, недоуменно косится на меня классически лиловым глазом.

Я сажусь в тележку, беру поводья.

И тогда Лава, решившись, подходит совсем близко; дергает меня за рукав.

– Слышь, сеньор лекарь…

Наклоняюсь с козел.

Он привстает на цыпочки, и в лицо мне бьет ядреный запах молодого чеснока, густо перемешанный с еле слышным шепотом:

– Сеньор… Сеньор лекарь… Еще! Еще! Да! Еще… О, милый…

…отшатываюсь всем телом – и лечу с козел; крутятся перед глазами небо, солнце, мохнатые волкари, кучка хмурых селянок, наблюдающих за нами издалека…

С трудом удерживаю равновесие.

И окончательно просыпаюсь.

Ни хрена себе ухабище!

Еще чуть-чуть, и повозка завалилась бы набок, выбросив нас с Оллой на полном ходу; хорошо еще, что земля нынче мягкая, размокшая… но и вываляться в грязище тоже удовольствия мало.

За спиной – встревоженный голосок:

– Олла-олла?

– Все хорошо, малыш, – отзываюсь я. – Лошадка споткнулась.

Это неправда. Но не объяснять же девочке, что я, такой большой и сильный, взял да и задремал на посту.

– Н-но, Буллу!

Я подтянул вожжи, и лошадка чуть сбавила шаг.

Буллу по-здешнему – «Весельчак», и кличка эта подходит нашей каурке по всем статьям: животинка доверчивая, ласковая, из забавных, наполовину игрушечных коньков, разводимых в господских конюшнях ради детских турниров. Небольшая лошадь, вроде крупного пони, но выносливая и резвая; Лава распахивал ей пасть, предъявляя мне крупные ровные зубы, показывал копыта и всяко упирал на то, что такая лошадка в хорошие времена на ярмарке пошла бы в цену двух обычных стригунов. Охотно верю, тем паче что сам убедился: Буллу не только послушен, быстроног и неутомим, он еще и на диво понятлив.